твое лицедейство я оценил. Предполагая твою искренность, я позабочусь о том, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты говоришь, что прекрасные истории тоже кончаются? Так нет же! Твоя интрижка с Хуннувой не кончилась. Посмотри, что я тебе принес.

Он рассек рукой воздух. Двое солдат внесли ивовую корзину, поставили ее у решетки и сдернули покрывавшую ее тряпку: царице предстала окровавленная голова Хуннувы.

Государыня испустила вопль. Нимрод расхохотался.

– Ах, какая ты милая, Кубаба! Сразу виден ужас влюбленной женщины. Но на самом-то деле это вопль проигравшей царицы.

Резким движением он поднял голову Хуннувы за волосы.

– Мы взяли его с табличками, адресованными твоим сынкам и дочкам. Не отпирайся, там была твоя глиняная печать[83]. Номер не удался! Твои знать не знают, что ты гниешь у меня в подземелье, и я спокоен. А когда они спохватятся, ты уже отправишься к своему Хуннуве. Они стали бы сражаться, чтобы тебя освободить, но, не имея этой цели, рисковать не станут. Царские сынки не сумасшедшие!

Мертвенно-бледная Кубаба сидела недвижно, уставившись на мертвую голову.

Нимрод разжал кулак, и голова упала в корзину.

– Вас казнят завтра утром, тебя, Авраама и его двенадцать приспешников.

В темнице повисла тягостная тишина. Пленников охватило отчаяние.

Издали донесся глухой барабанный бой, к нему примешивались пронзительные вибрации гонга. Нимрод снова ухмыльнулся:

– Слышите? Я нанял для вас музыкантов. Они сыграют такой концерт семь раз. На седьмом исполнении вы покинете этот мир.

Довольный собой, он игриво и весело повел плечами.

– Почему завтра, спросите вы, а не сейчас? А чтобы вы успели пострадать и посожалеть о том, что́ вам предстоит навсегда утратить. Видите, как я заботлив?

Он развернулся и ушел. Воцарилась тьма.

* * *

Зловещий звук барабанов и гонга.

С приближением смерти всякий человек ведет себя по-своему. Среди помощников Авраама одни рыдали, другие бранились, кто-то погрузился в оцепенение, остальные неистово рыли землю, надеясь на побег.

Авраам в своем застенке опустился на колени. Он закрыл глаза, соединил ладони и советовался со своим Богом. До меня долетали лишь обрывки фраз, которые он шептал воспаленными губами. Поначалу он заклинал Бога вмешаться, но постепенно, подобно тому, как на смену приливу приходит отлив, просьбу вытеснило принятие, прошение превратилось в согласие. Молитва освободила его от мольбы. Чем ближе подступал роковой миг, тем просветленнее становился Авраам. Не радовался, но излучал спокойствие.

Кубаба в своем застенке напоминала девочку, которая уединилась с любимой игрушкой. Царица прижимала к животу голову Хуннувы; она не плакала. Напевая, она гладила волосы возлюбленного, расчесывала пальцами его кудри, ласкала их и целовала. Казалось, что нежность, с которой она прихорашивала любимого, возвращала его к жизни, и смерть отступала. Она то и дело утирала подолом следы крови на его висках, мягко его упрекая:

– Ах, дорогой, ты весь перепачкался.

Последняя ночь выявила истинную сущность Кубабы: то была влюбленная женщина. Видимость оказалась обманчивой: власть не была главной страстью царицы. Может, она и властвовала лишь для того, чтобы полнее воплощать любовь? Ее муж, дети, народ, Хуннува… Прежде всего любовница? Или мать? Определить приоритеты невозможно: она была женщиной. Любила, заботилась о своих, ощущала за них ответственность.

Зловещий звук барабанов и гонга.

Я прилагал все усилия, чтобы освободить узников. Охранники меня не замечали; при малейшей опасности я тушевался и обходил стороной освещенную камеру, где они играли в кости, перекидываясь шуточками. Я мечтал подстеречь в темном углу старшего цербера, владевшего связкой ключей; но он безвылазно сидел с остальными.

Зловещий звук барабанов и гонга.

Раздался приглушенный крик. Помощники Авраама наткнулись на камень. Они с ужасом поняли, что туннель им не пробить. Под давлением Элиезера они решили обогнуть препятствие и возобновили работу. Нет ничего коварнее надежды. На фоне катастрофы надежда, а не ожидание подтачивает нас. Мы отводим глаза от неизбежного, уклоняемся в сторону, плутаем в случайных и неверных обходных путях. Невыносимое гнетет меньше: вместо осознания неминуемой гибели мы заняты поиском зыбких решений. Эти двенадцать узников подменили ужас небытия раздражением от неудачи. Выбор Авраама показался мне более мудрым.

Измотанный до предела, я толкнул неприметную дверцу, ведущую в сад. Меня радостно встретил Роко. Он знать не знал о надвигающемся ужасе, и я тоже ненадолго отвлекся от него при виде своего пса: я кинулся его ласкать и нашептывать на ухо нежности.

Небо бледнело. Занимался день, которого я так страшился.

– Вперед, мой пес!

Мы быстро покинули зверинец. Не исключено, что быстрая ходьба поможет мне придумать уловку, способную остановить роковой обратный отсчет.

Лавчонки еще были закрыты. В городе хозяйничали ночные и утренние животные: там и сям копошились мыши, вороны подчищали дороги, растаскивая отбросы, а дрозды поклевывали случайные зерна.

Мы двинулись к Башне. Город еще спал, а здесь начиналась суматоха. Под ударами бича, под вооруженным надзором рабы колоннами выходили из бараков и уныло тащились на стройку. На помосте лежали таблички с чертежами; вокруг сгрудились бригадиры и обсуждали сегодняшние работы. Все тараторили на разных языках, рабочий день начинался суетливо, но работники пребывали в отупении из-за монотонности действий и ощущения бесконечности труда. Чтобы поднять хоть немного строительного материала на верх сооружения, требовалось изрядно времени и осторожности. Башня возводилась долгие годы, но верхний этаж все никак не становился последним. Приходилось продолжать и продолжать[84]. Цель отступала, когда, казалось, к ней можно было прикоснуться, и люди устремлялись к недостижимым облакам. Мне казалось абсурдом, что ради этого живут и умирают тысячи людей. Вялой серостью бессмысленности были пропитаны и движения, и мысли работников.

Среди этого полусонного царства бежал человек.

– Нет, нет и нет! – кричал он.

Бригадиры устремились к нему. Он бесцеремонно их растолкал. Я узнал Гунгунума.

– Нет, нет и нет!

Бригадирам пришлось отступить, и они смотрели, как он ринулся вверх по деревянной лестнице, идущей по наружной стене Башни; по ней вскоре предстояло сновать рабам, доставляющим наверх кирпичи и смолу. Гунгунум карабкался, не переводя дыхания.

– Нет, нет и нет!

Я заволновался. Как этот изможденный бессонницей горемыка выдержит такой ритм? Через несколько прыжков его сердце откажет.

– Нет, нет и нет!

Он продолжал подъем, хрипел, задыхался, отплевывался, надсаживался от крика, но темпа не сбавлял.

– Нет, нет и нет!

По мере его восхождения люди внизу умолкали, обескураженные безумной эскападой архитектора. Что на него нашло?

– Нет, нет и нет!

На стройке воцарилась тишина. Лишь скрипели и трещали ступени под ногами Гунгунума.

И вот он наверху. От стены отходил и вывешивался над пустотой брус, служивший для подъема грузов при помощи веревки и колеса.