Он проводил Филиппа до паба и передал его хозяину.

– На болотах встретил. Думал, пьяный, но нет, вроде трезвый, только, по-моему, немного не в себе.

– Нет! – возразил Филипп, опустившись на ближайший стул. – Я ничего, просто очень устал, заблудился. – И потерял сознание.

В пабе сидел сержант службы вербовки моряков, пил пиво. Как и Филипп, он тоже заблудился, но, пытаясь сгладить свою оплошность, рассказывал всякие невиданные истории двум или трем крестьянам, которые не прочь были выпить под любым предлогом, особенно если за выпивку можно не платить.

Когда Филипп упал, сержант поднялся и подошел к нему. С кружкой пива, в которую была добавлена изрядная доля джина (в Йоркшире такую смесь называют «собачий нос»). Он сначала ливанул, затем плеснул из кружки Филиппу в лицо. Несколько капель пойла проникли тому в рот через бледные приоткрытые губы. Изможденный Филипп вздрогнул и пришел в себя.

– Хозяин, принеси ему что-нибудь поесть, – распорядился сержант. – Я заплачу.

Филиппу принесли кусок холодной грудинки и овсяную лепешку. Сержант попросил перца и соли, порезал мясо помельче, посолил, поперчил, чтобы было вкуснее, и начал кормить Филиппа с чайной ложки, время от времени поднося ему свою кружку с «собачьим носом».

Филиппа мучила жажда, такая сильная – даже без соли и перца, – что он жадно прикладывался к кружке, едва ли понимая, что пьет. А поскольку обычно он не употреблял спиртного, смесь пива с джином сразу же подействовала на него, и скоро он был в таком состоянии, когда воображение становится буйным и свободным.

Он видел перед собой сержанта, симпатичного, яркого, деятельного, в нарядной форме красного цвета, и ему казалось, что этот человек живет легко, без забот, пользуется всеобщим восхищением и уважением – именно благодаря своей форме.

А если б сам он был весел и энергичен и вернулся бы в Монксхейвен героем, в такой же нарядной форме, может, Сильвия снова полюбила бы его? Неужели он не смог бы завоевать ее сердце? По натуре Филипп был смел, будущие опасности его не страшили, даже если б он представлял их в своем воображении.

Он думал, что затронет тему поступления на воинскую службу в беседе с сержантом, своим новым приятелем, крайне осторожно, но тот был в двадцать раз хитрее Филиппа и умел заманивать новобранцев.

Филипп был на несколько лет старше призывного возраста, но в тот период спрос на живую силу был велик, и на возраст не обращали особого внимания. Сержант красочно описывал преимущества, который имеет человек с образованием, поступая на службу в тот род войск, что он представлял. Уверял, что служебный рост Филиппу гарантирован; главное – суметь удержаться на воинской службе.

У Филиппа кружилась голова, но он снова и снова обдумывал вопрос службы в армии, и каждый раз здравый смысл его подводил.

Наконец, казалось, словно по мановению руки, в его ладони оказался «роковой шиллинг»[110], и он пообещал завтра же утром пойти в ближайший суд, чтобы принять присягу в качестве матроса Его Величества. Что было потом, он не помнил.

Проснулся он на раскладушке, в одной комнате с сержантом, который спал сном праведника. Мало-помалу он стал вспоминать мучительные события предыдущего дня, которые постепенно наполняли чашу его страданий.

Филипп знал, что получил денежное пособие, и хотя он понимал, что отчасти его заманили хитростью, и не рассчитывал на те преимущества, что ему посулили накануне, да и не стремился их получить, но, мрачный и подавленный, он полностью покорился судьбе, которой вручил себя. Он готов был на все, лишь бы оторваться от прошлой жизни, забыть о ней, если это вообще возможно; и приветствовал все, что повышало вероятность гибели, но без его личного участия, ведь это грех. В темных тайниках сознания он обнаружил труп своих вчерашних честолюбивых устремлений – что он вернется домой щеголеватым героем и завоюет любовь, которая никогда ему не принадлежала.

Сейчас же, преисполненный отчаяния, он только вздохнул и задвинул эту мечту подальше. За завтраком он не мог есть, хотя сержант заказал самые лучшие блюда. Тот тайком наблюдал за новым рекрутом, опасаясь, что Филипп выразит протест и попытается сбежать.

Но Филипп прошагал рядом с ним две-три мили в покорном молчании, без единого слова сожаления или раскаяния, и в присутствии судьи Чолмли из Холм-Фелла принял воинскую присягу и был официально принят на службу Его Величества под именем Стивена Фримэна. Получив новое имя, он начал новую жизнь. Но увы! Прежняя жизнь не исчезает бесследно!

После ухода Филиппа Сильвия осталась лежать, как лежала, даже пальцем не шевельнула, до того она была изнурена. Ее мама спала, к счастью, ничего не ведая о том, что случилось; да, к счастью, хотя этот крепкий сон позднее перешел в смерть. Но ее дочь этого не знала, думала, что сон укрепит силы матери, а не высосет из нее остатки жизни. Мать и дочь лежали неподвижно до тех пор, пока не вошла Фиби, чтобы сообщить, что ужин на столе.

Сильвия села, откинула назад волосы. Она была в полной растерянности. Как же быть дальше, как общаться с мужем, от которого она отреклась, нарушив клятву верности, что дала перед алтарем?

Фиби, конечно, интересовало, как чувствует себя больная, которая была ненамного старше ее самой.

– Ну, как старая госпожа? – тихо спросила она.

Сильвия обернулась: ее мать лежала в том же положении, отвернувшись, но теперь дышала громко и судорожно. Сильвия наклонилась к ее лицу.

– Фиби! – закричала она. – Скорей сюда! Она на себя не похожа; глаза открыты, но меня она не видит. Фиби! Фиби!

– Да, дело плохо! – промолвила Фиби, неуклюже взбираясь на кровать, чтобы получше рассмотреть старую женщину. – Приподними-ка ей голову, чтоб ей легче дышалось, а я схожу за хозяином. Думаю, он сразу за доктором пошлет.

Сильвия приподняла голову матери и бережно положила ее к себе на грудь. Стала что-то говорить ей, пытаясь привести в чувство, но та не приходила в себя. Ее тяжелое дыхание, с присвистом и хрипами, становилось все более затрудненным.

Сильвия позвала на помощь. Вошла Нэнси, с малышкой на руках. Утром они несколько раз заходили в эту комнату, и сейчас девочка радостно заулыбалась и загукала при виде мамы, поддерживавшей голову собственной умирающей матери.

– О Нэнси! – обратилась к няне Сильвия. – Что такое с мамой? Видишь, какое у нее лицо. Скажи, что с ней!

Вместо ответа Нэнси посадила ребенка на кровать и выбежала из комнаты с криком:

– Хозяин! Хозяин! Скорей сюда! Старая госпожа умирает!

Для Сильвии это была не новость, но все же слова Нэнси ее потрясли. Однако из глаз ее не выкатилось ни слезинки: она просто оцепенела, удивляясь собственной бесчувственности.