Первым делом он зашел в крохотную комнатку, примыкавшую к их спальне, где сейчас спала дочка. Он нежно любил ее и частенько прибегал сюда, чтобы немного поиграть с ней, – это были самые счастливые моменты их с Сильвией семейной жизни.

Маленькая Белла спала (было время утреннего сна). Впоследствии Нэнси много раз рассказывала, как Филипп опустился на колени у кроватки дочери и вид у него был очень странный. Она подумала, что он, должно быть, молится, хотя шел уже двенадцатый час, а нормальные люди обычно молятся утром, по пробуждении, и вечером, перед сном.

Потом он поднялся, склонился над малышкой и надолго припал к ее лбу в нежном, страстном поцелуе. Затем на цыпочках перешел в комнату, где лежала его тетя – тетя, которая была ему таким верным другом! Филипп был благодарен судьбе, что в ее нынешнем состоянии она не может узнать о его неблаговидном поступке или услышать о его неотвратимом позоре.

Он не хотел встречаться с Сильвией, боялся снова увидеть в ее лице ненависть и презрение, но заметил, что она лежит в кресле рядом с кроватью матери и вроде бы спит. Миссис Роб-сон тоже спала, отвернувшись лицом к стене. Филипп не удержался, подошел, чтобы в последний раз взглянуть на жену. Ее лицо было обращено к матери, отвернуто от него. Филипп увидел следы слез, опухшие веки, дрожащие губы. Он наклонился, чтобы поцеловать ее маленькую ручку, безвольно свешивавшуюся с кресла. Но, когда он обдал ее своим горячим дыханием, Сильвия руку отдернула, и все ее безжизненно распростертое тело содрогнулось. Он понял, что она не спит, а лишь смертельно измучена страданиями – страданиями, которые причинил ей он.

Он тяжело вздохнул, повернулся и вышел, спустился на первый этаж и больше уже не возвращался. В гостиной его взгляд упал на два силуэтных портрета – его собственный и Сильвии, – созданных в первый месяц их семейной жизни одним странствующим художником, если можно его так назвать. Они висели на стене в маленьких овальных рамках – два черных профиля на золотом фоне, с ними имевшие лишь весьма приблизительное сходство, но Филипп подошел, с минуту смотрел на изображение Сильвии, потом снял его со стены и спрятал под жилетку.

И это – единственная вещь, которую он взял с собой из дома.

Он пошел по переулку к набережной. Там была река, а вода, говорят, влечет к себе: постоянный монотонный шум течения таит в себе таинственное обещание отдохновения. Но даже если это искушение и посетило Филиппа, на набережной было много людей, и присутствие горожан, возможно, даже знакомых, заставило его свернуть в другой переулок, коими изборожден город. Он вернулся на Главную улицу, сразу пересек ее и попал в знакомый дворик; отсюда начинался подъем по грубо отесанным ступеням к вершине холма, дальше вела тропинка к пустошам и болотам.

Пыхтя и отдуваясь, Филипп быстро взбирался в гору. С вершины открывался вид на лежащий внизу город, который рассекала надвое сверкающая река. Справа мерцало волнующееся море; в порту, с высоты казавшемся совсем маленьким, вздымались мачты нескольких кораблей. Филипп перевел взгляд на беспорядочные лоскутки крыш в районе города между набережной и рыночной площадью. Какой из них его дом? Он все-таки вычленил его с этого непривычного ракурса, увидел, как из кухонной трубы вьется сизый дым – Фиби готовила обед для всей семьи, но ему уже никогда не отведать ее стряпни.

При этой мысли Филипп сорвался с места – пошел куда глаза глядят, ему было все равно. Он шагал через пашни, где всходила пшеница; снова оказался у залитого солнцем необъятного моря. С отвращением отвернувшись от водной шири, Филипп устремился к зеленым пастбищам на плоскогорье, что раскинулись на склоне холма, над которым зависали жаворонки «в вышине, у ворот рая»[108]. Он решительно шел вперед, прямо сквозь кусты и колючки, так что даже пасущиеся черные коровы переставали жевать и с удивлением смотрели ему вслед своими большими бессмысленными глазами.

Он миновал все огороженные участки и каменные заборы, дошел почти до заброшенных торфяных пустошей, шагал напрямик по прошлогодним стеблям вереска и папоротника, по колючим кустам утесника, давил нежные свежие побеги, не обращая внимания на крик напуганной ржанки, шагал вперед, подгоняемый фуриями. Изнуряя себя физически, он пытался скрыться от размышлений, от воспоминаний о взглядах и словах Сильвии.

Так он шагал и шагал вперед, пока на дикие болота не стали опускаться тени сумерек и красноватые отблески заката.

Он шел поперек дорог и тропинок, в своей озлобленности стараясь обходить пути, где могли встретиться люди; но теперь в нем проснулся устойчивый инстинкт самосохранения. У него ужасно болели ноги, утомленное сердце бешено колотилось, а потом, казалось, вовсе перестало биться, перед его изнуренными глазами поплыл дрожащий туман, и он понял, что нужно найти ночлег и что-нибудь поесть – либо лечь и умереть. Он стал часто падать, спотыкался даже о самые мелкие препятствия. Угодья, где пасся крупный рогатый скот, он миновал и теперь увидел вокруг себя черномордых овец. Те тоже перестали щипать траву и смотрели ему вслед, и в его блуждающем воображении их несмышленые мордочки трансформировались в лица жителей Монксхейвена, но ведь люди должны быть где-то далеко, очень далеко.

– Тебя ночь застанет на этих болотах, если не поторопишься, – услышал он чей-то крик.

Филипп огляделся: с какой стороны раздался голос?

Примерно в двухстах ярдах он увидел хромого пастуха в традиционном крестьянском халате из грубого полотна. Филипп ничего не сказал в ответ, но, спотыкаясь и оступаясь, заковылял к нему.

– Бог мой! – воскликнул пастух. – Где ж тебя носило-то? Ой, а вид-то какой испуганный, будто старину Гарри[109] встретил.

Филипп, как мог, приосанился и постарался придать голосу обычный уважительный тон, но это были жалкие попытки. Если бы здесь оказался кто-нибудь, кто мог понять, каких усилий ему стоило не кричать от физических и душевных мучений.

– Я просто заблудился.

– Если б я не пришел за своими овцами, ты, пожалуй, пропал бы. Тут недалеко есть паб «Три грифона», глоток голландского джина тебе бы не помешал.

Филипп безвольно поплелся за ним. Он ничего не видел перед собой и ориентировался скорее на звук шагов, а не на фигуру пастуха, шагавшего впереди. Он все время спотыкался, слышал, как пастух ругается на него, но понимал, что эта ругань – не от неприязни, а лишь от досады на то, что его отвлекли от работы – не дали «присмотреть» за овцами, как он собирался. Впрочем, даже если б слова пастуха выражали крайнюю враждебность, Филипп бы тоже не удивился и не обиделся.

Они вышли на пустынную горную дорогу, которая не была отгорожена от болот. Примерно через сто ярдов Филипп увидел небольшой постоялый двор; на дорогу падала широкая полоса красноватого света – отблеск пылающего очага.

– Вон там! – сказал старик. – Мимо не пройдешь. Хотя ты в таком состоянии…