Наконец Генрих добрался до берега лагуны, где его поджидали три роскошно задрапированные гондолы, все разного цвета. Генрих выбрал судно, покрытое золотой парчой, с гондольерами, облаченными в его родовые цвета — желтое с синей отделкой. Отбыв, он обнаружил, что его сопровождает флот из 2000 судов и, в знак особой чести, молодые дворяне города выстроили полумесяцем сорок гондол, украшенных черным бархатом, и так плыли, сопровождая гондолу Генриха. После короткого отдыха он забрался на крышу гондолы и стоял, на виду у приветствующей его толпы. До поздней ночи Генрих катался по каналам, жадно расспрашивая о различных дворцах и церквях, мимо которых проезжал. 18 июля, прослушав мессу, он официально въехал в город вместе с дожем Мочениго на борту величественнейшего корабля, какой он когда-либо видел в жизни. Подняли пурпурный парус с гербом — львом святого Марка, и 350 гребцов отвезли их на Лидо, где барка бросила якорь. Послушав «Те Deum» в соборе Святого Николая, Генрих поселился в палаццо Фоскари на Большом канале.

Девять дней, проведенных в этом городе, были для Генриха, наверно, самым счастливым и беззаботным периодом жизни. По природе своей больше итальянец, нежели француз, он всецело предался наслаждению новшествами и произведениями искусства, изобильно встречавшимися на каждом шагу. Генрих отправился к восьмидесятисемилетнему Тициану и высказал ему свое глубокое уважение, он позировал Тинторетто. И, разумеется, не мог удержаться от покупки великолепных вещей, которыми соблазняли его купцы и ремесленники. К счастью, Екатерина выслала сыну 30 тысяч экю на развлечения в Венеции, и он сам сумел занять 10 тысяч. Почти все прихваченные в Польше сокровища пошли на раздачу подарков и различные затраты. Подобно своей матери, Генрих был не только экстравагантен по натуре, но также и чрезвычайно щедр, осыпая бриллиантами и другими драгоценностями — а также деньгами — всех, кто ему угодил. Никогда еще он не был так счастлив и желал возблагодарить судьбу за этот редкий миг ничем не омраченного счастья. После визита наследника французской короны многие в Венеции оказались обеспеченными до конца жизни.

Ежедневно нуждаясь в предметах роскоши, он, например, ухитрился на одни только духи истратить тысячу экю. Стеклодувы Мурано работали, устроившись в гондолах возле его дворца на Большом канале, и он с восхищением наблюдал, как они создают для него вещи сказочной красоты. Посетив всех мастеров, которыми славилась Венеция, вечерами Генрих отправлялся на балы и банкеты, где вызывал всеобщее поклонение. Двадцатидвухлетний король так и сиял, чего раньше с ним не случалось — и никогда более не случится. Поздно вечером герцог Феррарский и герцог де Невер, присоединившиеся к королю в Венеции, выводили его из дворца потайным ходом, чтобы приобщить и к удовольствиям другого рода, и Генрих возвращался на рассвете, в полном восторге. Он жалел, что мать его не бывала в Венеции, и говорил: «Если бы только королева, моя мать, была здесь, чтобы не я, а она получила свою долю почестей, ведь я всем обязан ей!» Несмотря на столь достойное проявление чувств, он, однако, не удосужился написать ей ни разу из этого рая на земле.

27 июля, когда отъезд уже нельзя было откладывать, Генрих попрощался с Венецией, вдохновленный искусством, красотой и цивилизованной жизнью, которую встретил здесь. Он вернулся во Францию, полный новых идей, как изменить и облагородить свой двор. Генрих истратил здесь 43 тысячи экю и еще на 19 тысяч сделал долгов, не считая польских сокровищ, которые без оглядки раздавал направо и налево. Для Венеции краткое пребывание короля стало настоящей находкой.

Герцог Савойский, по просьбе Екатерины, прибыл в Венецию и здесь присоединился к свите ее сына. Генрих радостно встретил дядю, и они провели вместе много времени в городе. Герцогство Эммануила-Филиберта находилось по пути Генриха к дому, и этот мудрый политик, увидев, что молодой король все еще неопытен в политике, да к тому же пребывает в эйфории, решил навязать ему собственный распорядок действий, дождавшись лишь удобного момента. Маршрут их возвращения во Францию проходил через Падую, Феррару и Мантую. На каждой остановке Генрих получал страстные письма от матери, умолявшей его вернуться, ибо политическая ситуация во Франции ухудшалась. Не обращая внимания на призывы матери, Генрих еще двенадцать дней провел в Савойе, с дядей и теткой. Вот тогда-то Эммануил-Филиберт и попросил молодого короля вернуть последние города Пьемонта, еще удерживаемые Францией. Счастливое настроение все еще не оставляло Генриха, и он объявил, что в знак дружбы и доброй воли он действительно возвращает Пинероло, Савильяно и Перузу.

Строго говоря, это решение было принято еще по Като-Камбрезийскому договору 1559 года, но жест Генриха сразу же стал непопулярен как среди сопровождавших его придворных, один из которых, герцог де Невер, был губернатором французских территорий в Италии, так и среди французского народа вообще. Именно от таких необдуманных шагов Екатерина и заклинала сына воздерживаться до возвращения, но она сделала хорошую мину при плохой игре и игнорировала возмущение своих советников. Впрочем, в обмен на поддержку территориальных обещаний Генриха Екатерина получила от герцога Савойского четыре тысячи солдат, которыми могла располагать в сражениях с повстанцами.

Екатерина выехала из Парижа, чтобы встретить сына неподалеку от Лиона. Рядом с ней в карете сидели герцог Алансонскии и король Наваррский. Она постоянно держала их при себе, словно нашаливших детей. Покидая Париж, королева-мать тревожилась о многом, но все волнения улетучились, когда — наконец! — 5 сентября она снова заключила в объятия своего дорогого Генриха. Он же встал на колени и поцеловал матери руку. Оба плакали, вновь воссоединившись. Необыкновенно воодушевившись с момента пересечения французской границы, Генрих воскликнул: «Нет в мире страны, равной этому королевству!» Поздоровавшись с сыном, королева повернулась к его брату, Алансону, и к Генриху Наваррскому. Представив двух молодых людей королю, она произнесла: «Сир, соблаговолите принять этих пленников, которых я теперь препоручаю вашему величеству. Я уже сообщала вам об их выходках и проступках. И теперь вашему величеству решать их судьбу». Генрих протянул руку брату для поцелуя, потом с удовольствием приветствовал Наваррского и обнял обоих. Алансонскии, всегда спохватывавшийся слишком поздно, начал было что-то бубнить старшему брату на ухо в оправдание своей измены, но Генрих сказал с улыбкой: «Да будет так, братья мои; прошлое забыто. Я освобождаю вас обоих, взамен же прошу лишь вашей любви ко мне и послушания. Если же вы не в силах любить меня, то хотя бы из любви к самим себе держитесь подальше от заговоров и интриг, которые причиняют вред только вам самим и которые не стоят славного имени, унаследованного вами». Это было честной попыткой начать правление с дружескими и благородными намерениями.

Марго также приблизилась к брату и приветствовала его. В своих мемуарах она вспоминает, как он стоял и пристально смотрел на нее. Он был в курсе ее участия в заговорах брата и мужа. Тем не менее, он обнял сестру и отпустил комплимент по поводу ее красоты. Марго, помнившая о прежних, не вполне братских его объятиях, пишет: «Когда король прижал меня к себе, я вздрогнула и затряслась с головы до пят, и эти ощущения мне стоило большого труда скрыть». На следующий день произошел торжественный въезд короля в Лион, и Екатерина заняла особое место рядом с Генрихом. Он хотел вознаградить мать за суровую борьбу, которую ей пришлось вести, дабы сохранить его королевство. Позже, в тот же день, новоявленный король созвал свой первый совет.