– Цена три шиллинга, оплата на входе, – сообщил Левенталь, на случай, если Тауфаре не умеет читать и скрывает это.

– Три шиллинга? – Тауфаре вскинул глаза. Развлечение на один вечер в жизни не стоило таких денег. – За что?

Левенталь пожал плечами:

– Вдовица знает, что может любую цену заломить, и ровно это и делает. Может, бренди эти деньги окупит, если пить по-быстрому; напитки там подаются без ограничений. Но вы правы: это сущий грабеж. И уж конечно, каждый второй бьет копытом – как бы с Анной словечком перемолвиться. Вот кто гвоздь программы-то, вот где главная приманка! Вы же знаете, она вот уже три недели как сидит в «Путнике» почти безвылазно. Одному Господу ведомо, что там внутри происходит.

– Я желаю дать объявление в вашу газету, – объявил Тауфаре. И грубо бросил номер на реал, так что лист соскользнул на Левенталеву наборную доску.

– Безусловно, – откликнулся Левенталь с неодобрением, потянувшись за карандашом. – У вас текст уже заготовлен?

– «Проводник-маори с большим опытом, бегло говорит по-английски, хорошо знает местные края, предлагает свои услуги землемерам, старателям, геологоразведчикам и прочим. Успех и безопасность гарантируются».

– «…Землемерам, старателям, геологоразведчикам…», – повторил Левенталь, записывая со слуха. – «Успех и безопасность…». Так, очень хорошо. А теперь поставить ваше имя?

– Да.

– А еще мне понадобится адрес. Вы в городе остановились?

Тауфаре замялся. Он собирался вернуться в долину Арахуры и заночевать в покинутой хижине Кросби Уэллса, однако ему совсем не хотелось сообщать о том Левенталю, учитывая его близкое знакомство с Эдгаром Клинчем, нынешним законным владельцем этого жилища.

Со времен собрания в гостинице «Корона» тремя неделями ранее мысли Тауфаре то и дело возвращались к Эдгару Клинчу, ведь, невзирая на все договоры и сделки между маори и пакеха[50], заключенные за последнее десятилетие, Те Рау Тауфаре по-прежнему смотрел на долину Арахуры как на свою собственность и приходил в ярость всякий раз, как какой-нибудь участок земли на Те-Таи-Поутини[51]покупали выгоды ради, а не в пользование. Насколько было известно Тауфаре, Клинч вообще не бывал на Арахуре до заключения сделки, а после покупки не потрудился даже обойти границу участка, что теперь принадлежал ему по закону. Так на что ему это приобретение сдалось-то? Клинч разве собирался там поселиться? Станет ли он пахать пашню? Валить местные деревья? Строить плотину на реке? Или, может, пробурит шахту и примется золото добывать? Вестимо, он ровным счетом ничего не сделал с хижиной Кросби, кроме как вынес из нее все, годное на продажу, – и то через посредника! Это пустое, бездушное капиталовложение не подразумевает ни умения, ни любви, ни многочасового терпеливого труда; такую прибыль можно лишь растратить впустую; ущербная по сути своей, она и обратится в никчемный мусор. Тауфаре никак не мог уважать человека, который обращается с землей точно с какой-то валютой. Землю нельзя перечеканить на монету! На земле нужно жить, землю нужно любить.

Здесь Те Рау Тауфаре нисколько не лицемерил. Он исходил и изъездил Уэст-Кост вдоль и поперек до последнего дюйма, пешком, в телеге, верхом, на каноэ. Он мог мысленно представить побережье по всей его протяженности, словно на богато иллюстрированной карте: на крайнем севере – Мохикинуи и Карамеа, где топорщатся тучные влажные мхи, где листва с восковым налетом, где кустятся непролазные, пахнущие землей заросли, где сброшенные пальмами-никау[52]резные листья устилают землю, громадные и тяжелые, точно хвостовые плавники кита; а дальше на юг – бронзово-лакированная река Тарамакау, и зубчатые каменные башни в Пунакаики, и заболоченные низины к северу от Хокитики, над которыми непрестанно клубится туманное марево не-совсем-дождя; еще дальше – колыбели озер; безмолвные долины в густой зелени; извивы глетчеров, подернутые серо-голубой рябью; гребень высоких Альп; и, наконец, Окаху и Махитахи на крайнем юге – широкие галечные пляжи, замусоренные костяками могучих деревьев, где вечному аккумулятору прибоя вторит неумолчный рев ветра. За Окаху береговая линия становилась отвесна и непроходима. Тауфаре знал: по ту сторону лежат глубокие водные артерии южных фьордов, где солнце рано садится за крутые пики и поверхность воды приобретает оттенок потемневшего серебра, а тени стекаются в лужицы, как нефть. Тауфаре в жизни не видел Пиопиотахи, но был об этом фьорде наслышан и любил его за то, что он часть Те-Таи-Поутини.

Такова лента побережья, а в сердце всего этого река Арахура, taonga, wahi tapu, he matahiapo i te iwi![53]Если Арахура была для Тауфаре экватором и делила землю Те-Таи-Поутини надвое, то хижина Кросби в долине, более или менее на полпути между горами и океаном, служила ему меридианом. И однако ж, ни Тауфаре, ни его hapu, ни его iwi[54]не могли предъявить на нее права. Еще до того, как останки Кросби Уэллса предали земле, эту сотню холмистых акров в долине Арахуры приобрел жадный до прибыли пакеха, который поклялся своей честью, что завладел землею без обмана; никакой грязной игры не велось, уверял он, и никаких законов он не нарушил.

– Может, гостиница? – подсказал Левенталь. – Или ночлежка? Хватит просто названия.

– У меня нет адреса, – покачал головой Тауфаре.

– Ну что ж, – пришел ему на помощь Левенталь. – Я напишу: «По всем вопросам обращаться в редакцию, Уэлд-стрит». Как вам такое? Вы сможете заглянуть ко мне на неделе и узнать, справлялся ли кто-нибудь о вас.

– Мне подходит, – кивнул Тауфаре.

Левенталь ожидал изъявлений благодарности, но их не последовало.

– Хорошо, – произнес он, выдержав паузу. Голос его звучал холодно. – Публикация на страницах нашей газеты в течение недели стоит шесть пенсов. Десять пенсов – за две недели; один шиллинг и шесть пенсов – за месяц. Оплата вперед, разумеется.

– Неделя, – произнес Тауфаре, осторожно вытряхивая содержимое своего кошелька на ладонь.

Жалкая горстка пенни и фартингов наглядно свидетельствовала, как ему нужна работа. Со времен достопамятного вечера в «Короне» Тауфаре всего-то и заработал что серебряный шиллинг – выиграл в состязании силы две недели назад. Как только он заплатит Левенталю за объявление, ему едва удастся наскрести на завтрашний обед.

Минуту Левенталь следил, как тот считает пенни, а затем произнес, уже добрее: