и подобрали, еле живого. Сперва то, как водится: с овцами вместе посадили голого, да есть давали только отбросы, пить же вовсе не наливали.

Такое несправедливое описание ногайского гостеприимства могло особенно привлечь к Ивану сочувствие лыцарства, да так и случилось: раздались крики поддержки и ругательства в адрес бесчеловечных ногайцев.

– Но и я-то не прост, братчики! Говорю мирзе: знаю я, мол, мирза, тайное место, клад – тебе на всю орду твою хватит. Только, говорю, ты пока вели меня накормить, от овец к людям перевести, да горилки, говорю, не менее штофа поставь – тогда и клад тебе выдам! Ну, а ногайцы народ доверчивый – целовал меня мирза чуть ли не в губы, одежды велел самой лучшей ногайской выдать, да и вообще привечал. А клада, лыцари, никакого у меня не было отродясь, разве что у мамки когда леденцы воровал – степной я бродяга, братцы!

Казаки здесь окончательно перешли на сторону Ивана: раздались крики, свист, улюлюканье, одним словом, вся та поддержка, которую вчерашние пахотные мужики могли оказать такому бравому казаку. Чорный, с тем же добродушно радостным выражением, что было на лице большинства его подчиненных, оглядел всех, а затем сказал с неожиданной холодностью:

– Спасительница-то твоя, Ваня, по-другому сказывает.

Иван еще не успел понять, о какой спасительнице идет речь, но вся уязвимость его рассказа тут же представилась Пуховецкому в полной мере. Конечно, с дюжину казаков видели его в Крыму, и стоило одному из них не полениться и рассказать про Ивана, как всеведущему Чорному в один день стало бы известно, что некий пленник ездит по Крыму со знатным московским посольством. А нет ли и здесь, в чорновской ватаге тех, что видели его на Перекопе? Мысль об этом по-настоящему тревожила Ивана. Не говоря уже о том казачишке, что был вместе с москальским посольством… Однако, смысл слов атамана стал доходить до Пуховецкого и это было важнее всех его мысленных построений.

– Спасительница? – тупо повторил Иван.

Он не знал, что в тот самый момент, когда верный джура Чорного уже готовился удушить его кушаком – ведь не пачкать же об эдакую падаль шашку – на поляну выскочила невесть откуда взявшаяся кудрявая рыжая девушка, стремительно, несмотря на сильную хромоту, подбежала к атаману, упала сама на колени, а колени атамана обхватила с не девичьей силой, и стала громким голосом заклинать Чорного пожалеть Ивана, обещая рассказать про него что-то важное. Чорный поначалу даже немного испугался: откуда это могла здесь, в этом глухом углу, взяться эта рыжая бестия, не кикимора и не утопленница ли? Голос у девушки был не только громкий, но и звонкий, разносящийся на версту по округе, и атаман с раздражением услышал разговоры казаков, которые теперь что есть сил продирались к нему через кусты на этот шум. Игнат же с Нейжмаком стояли в еще большем недоумении и, по своей привычке, без конца переглядывались с дурацким видом. Словно прочитав мысли атамана, девушка вскочила и бросилась, не переставая блажить, в кусты, навстречу приближавшимся казакам. Поняв, что прикончить ее за компанию с Иваном, что было вполне исполнимо в присутствии только двоих слуг, теперь стало невозможно, Чорный поднялся и с перекошенным смесью гнева и неискренней улыбки лицом направился за девушкой. Та же, завидев в кустах приближавшихся казаков и поняв, что жизнь ее в безопасности, кинулась обратно к Чорному, не меняя существа своих слов, но выкрикивая их еще на октаву выше. Старый атаман даже поморщился от этого пронзительного визга и замахал девушке рукой: тише, мол, выслушаем твой рассказ. Он торопливо пошел в сторону казаков, малозаметным жестом призывая Игната и Нейжмака следовать за ним, в то же время громко, успокаивающим отеческим голосом обращаясь к девушке:

– Будет, будет кричать-то, красивая! Коль знаешь чего – выслушаем, разберем с товарищами. Не по-лыцарски это – без суда казнить. Да только как выслушаем-то, коли оглохнем? Ты потише, дочка…

Он обернулся и яростной мимикой, не делая ни движения руками, показал двум слугам, что нужно не просто бежать за ним, но и прихватить валявшегося без сознания "Абубакара", после чего уходить без промедления. Если бы многие казаки увидели, что в обнаруженной могиле покоятся вовсе не их боевые товарищи, а простые крестьяне, выдать Ивана за Абубакара, что было очень нужно почему-то атаману, сделалось бы куда сложнее.

Так Матрена оказалась во второй раз спасительницей Ивана, а теперь стояла в паре аршин от Чорного и глядела на Пуховецкого взглядом, говорившим: я, мол, что нужно скажу, только и ты не подкачай. Как и что будет девушка рассказывать казакам, Иван не знал, но мало было сомнений, что рассказ этот может ох как сильно отличаться от его собственного. Но Пуховецкий смело, с победным видом улыбнулся девушке, как самой незаменимой свидетельнице.

Чорный долго переводил свой проницательный взгляд с Ивана на девушку и обратно и, наконец, негромко, с почти елейным добродушием обратился к Матрене:

– Ну, красивая, расскажи нам про этого пана, да смотри – не забудь чего. Очень уж по его шее шашка плачет, если правда то, что мы о нем думаем. Да и шашка ни к чему, а вот колышек отесать для его милости не зря будет, коли тот он, кого мы ищем…

– А рассказывала я уже все, батька, чего это по сто раз повторять? – задиристо, прямо как раньше в московском лагере, прервала его Матрена. Иван не мог про себя вновь не удивиться ее бойкости.

– Да расскажи, дочка, уважь меня, старика. То ты мне да немногим рассказывала, а теперь мы всем товариществом его судить должны. По твоим-то словам всяко он чист выходит, согласен, но не могу я один решать, а всякий из братства должен выслушать, да слово сказать, если нужно – таков уж наш обычай. Может, подкрепиться тебе? Ох, хорошей горилки для тебя, красавица, припасли…

– Не надо, пане. Тут о жизни христианской речь, без горилки решать надо!

Чорный почти восхищенно закивал головой.

– Ну что же… К поганым я как и все попала, ничего особенного: кто только не попал в тот год – таких мало. Сидела я в Кафе на продажу, со всеми вместе на рынке, и вдруг вижу: татары хлопца везут, светленького – как раз он и был. Быстро провезли, да я его запомнила. А потом со мной такое было, что только на Сечи бандуристам петь, и то не поверят. Только хлопца провезли, как пришли на рынок москали, да не простые – знатные. Разряжены, как чучела, бородищи