у каждого – до колена, да с косичками, на кафтанах – чуть ли не алмазами шито, а сапоги-то, сапоги – такие только девки татарские носят. А сабли да пистоли ничего бы были, но все изукрашены, как яйца пасхальные – такими бы баб на святки пугать, а не с погаными биться!

Матрена услышала довольный смех и выкрики из казачьей толпы и, решив, что достаточно развеселила лыцарство обличением москалей, продолжила.

– Но вот эти шустры оказались. Как давай татар по базару гонять – заглядишься! Вот так один-то, в кутерьме, ко мне подобрался, да и утащил собой. Хоть их и ловили, но кто же не знает: умеют москали из рук уходить. Утащили к себе на подворье, а потом… чего уж там: снасильничали…

Гневный вздох пронесся над казацкой толпой, многие лыцари схватились за сабли и пистолеты. Чорный недовольно и грустно качал черной головой. Иван сначала было метнул на Матрену удивленный взгляд, но потом принял общее выражение гнева и презрения к москалям.

– А там уж, пане, в ящик меня посалили, да в том ящике из Крыма и вывезли. Чего в том ящике натерпелась – того никому знать не надо. После такого и в гроб идти не страшно. Первый раз уже на степи оттуда выпустили, дали воздуха глотнуть. А везли они как будто важную персону – якобы царевича московского, только они его самозванцем называли и в цепях держали. Кто уж он, каков – врать не буду, не видела.

Удивленный вздох пронесся над толпой запорожцев, Чорный тоже принял озадаченный вид, однако два джуры, менее атамана способные к лицедейству, казалось, стояли с равнодушными лицами.

– Да… а любопытно было, на царевича-то посмотреть! Ну а потом ногаи напали: москалям-то хоть бы что, отбились, а мне стрела в ногу попала – теперь вот хромаю, да и гноится. Ну а пока свалка шла, меня ногай один поперек седла и приспособил, и в орду отвез. Кровью чуть не истекла, да поганые травки знают – шаманка их меня подлечила. Зря вы ее, чертовку, прибили: она свое дело знала. Там я, в кочевье, и была пару дней, а потом и Ваня появился. Сначала голый почти был, в одних лохмотьях, ну а потом по ногайскому обычаю нарядили его – все же гость. Ну да не в шаровары, поди, а во что было. Почему не в ясырь его определили, а гостем почитали – того не знаю. Вроде обычай у них такой, что кого на степи найдут в одиночку, то в плен не берут, а гостем зовут. А этот, видать, так худ был, что и поганые пожалели.

Девушка с явным сожалением оглядела отощавшую, изжаренную солнцем фигуру Пуховецкого, который, после всех его мытарств, и правда, выглядел не слишком внушительно, несмотря на добротную ногайскую одежду. Ивану не очень польстила такая оценка его достоинств, но сейчас это прекрасно шло к делу.

– Да уж одно точно – что никакой он не бусурман. И не убивал никого – а и некого было убивать. Тут ясыря было две старушки, калека, да я. Тех троих перед походом ногаи прирезали, а меня оставили, вроде как про запас. А казаков в их стойбище не бывало, разве что до того как меня привезли – но тогда и Вани тут не было. Вот и весь сказ…

– То-то он водил нас, сучий корень, по болоту полчаса зря! Кому прятать нечего – путать не будет. Да и бежать-то ему от своих для чего? Казак от казака не бегает! А вот кто своих товарищей обворовал, да на верную смерть привел, тот… – на удивление громко и гневно воскликнул вдруг Чорный, потрясая сжатой в кулак рукой, словно почувствовав, что рассказ Матрены поворачивается в ненужную ему сторону, и желая перехватить внимание слушателей. Ему это вполне удалось.

Пуховецкому понравился рассказ Матрены, а особенную радость у него вызвало то, что девушка решила не упоминать о царственном происхождении Ивана, о котором он, под хмелем да не в добрый час, имел неосторожность ей признаться. То ли она сочла это пьяной похвальбой, о которой и поминать не стоит, то ли умолчала умышленно, то ли приберегла до времени – было неясно, однако это было очень на руку Ивану, избавляя его от необходимости выпутываться еще и из этой лжи.

– Ну, что скажешь, Ваня? Ваня… – совсем другим голосом, ласково, обратился Чорный к Пуховецкому – Складно Матрена рассказывает?

– Складно не складно, а все по правде, батько.

– Конечно, складно! Еще бы: вдвоем живым остаться, когда поганые всех православных на стойбище перерезали, да как свиней в одну яму покидали… Может, за складные речи они вас и пожалели, а? Полюбились вы им…

Многие казаки помрачнели при этих словах: видно, живучесть Ивана и Матрены и им показалась теперь, после слов Чорного, странной. Немного помолчав и, не глядя ни на кого, прохаживаясь взад вперед, атаман продолжил тем же ласковым голосом:

– А можно, дочка, и я тебя спрошу кое о чем? Расскажи-ка, как тот хлопец на рынке с татарами ехал? Что же, неужто верхом ехал, да со всадниками?

– Так и было, батько! Только не просто верхом, а ногайками они его перетянули, да держали с двух сторон.

– Хорошо… Эк ты ногайки-то разглядела: не только смышленая, но и глазастая, стало быть. А скажи-ка ты мне, Ваня, ты в седло-то перед телегой пересел, или уже после? И болезнь твоя не помешала ли? А главное, скажи, сокол, давно ли на Перекоп на ров в седле верхом возят? Да еще и с янычарами, не ты ли говорила? Чего же ты теперь про их бусурманскую милость не вспомнила?

Матрена потупилась, а Чорный не дожидаясь ответа ни от кого из них, продолжил, обращаясь к девушке:

– Ну а что же, панночка, сильно он плох был, когда ногаи-то его на степи подобрали?

– Сильно, слабо… Чуть не помер он на степи, да и сейчас нехорош: сам посмотри на него, батька.

– А сама ты, Матрена, за скотиной, говоришь, ходила? Не было ли чего?

– Чего там будет? Навоз почисть, да подои когда… Доила редко, это ногайки сами обычно.

– Ну, и за овцами, стало быть, хаживала?

Матрена недовольно уставилась на Чорного, который смотрел на нее с самым невинным видом.

– Овцы, батько, далеко в степи паслись, версты с три от стойбища. Хотя блеяли так, что и оттуда мы их слыхали. А вот за конями, ходила, бывало – за кобылами да жеребятами, не за