Глава XVIII

Небо было объято багровым пламенем пожара. Облака красного едкого дыма стелились над охваченным паникой городом. Земля ежеминутно содрогалась и гудела под чудовищными взрывами, доносившимися со стороны вокзала.

Я выбежал при первом же ударе на улицу. Картина, представившаяся моим глазам, была до жути величественна. По улицам толпами бежали обезумевшие женщины, дети и даже мужчины. С некоторыми делались истерики, толпа дико кричала и, неведомо почему, искала спасение в районах, граничащих с морем. Причина этого, как с первого момента казалось, природного бедствия, постигшего Одессу (один кричал о землетрясении, другой даже о начавшемся извержении открывшегося вулкана), быстро выяснилась. Это взрывались артиллерийские склады, расположенные около станции Одесса-Товарная, то есть в добрых 4–5 верстах от того места, где я находился.

Взрывы методически следовали один за другим, один сильнее другого. Давление воздуха было настолько сильно, что в нашем районе в домах, обращенных в сторону взрыва, воздушной волной выдавило все стекла. Треск и звон разбитого стекла еще более усиливал панику. Были случаи ранения людей падающими осколками.

Я из любопытства быстро пошел к центру города. На Соборной площади стоял невообразимый хаос. Народ волнами валил, сбивая друг друга с ног, по направлению к порту.

Бешеным ходом, с трудом пробиваясь через людскую толпу, неслись австрийские санитарные автомобили, оглашая воздух своим ревом, к месту взрыва. По всем направлениям сновали кареты скорой помощи. Время шло, а воздух все еще сотрясался то единичными глухими взрывами, то трелью мелких взрывов, барабанной дробью отдававшихся в ушах. А панические слухи все ширились, росли и раздувались, как мыльные пузыри.

Кто-то кричал, что через час последует взрыв каких-то погребов, и тогда вся Одесса в один миг взлетит на воздух. Число убитых и раненых определяли чуть ли не десятками тысяч. Первый взрыв раздался в два часа дня, и только к девяти вечера стало понемногу стихать, но во мраке наступившей ночи феерически красиво прорывались кровавые языки пламени, заливая пурпурным светом начинавший приходить в себя после всего пережитого город.

Так 1 сентября 1918 года ознаменовался мой приезд в Одессу. Следствие так и не установило точную причину взрывов, бывших уже до этого в Киеве и Яссах. Одни утверждали, что это дело рук агентов Антанты, не желавших, чтобы немцам достались огромные запасы снарядов, другие уверяли, что это дело немецких рук, чувствующих свою слабость и не желающих в случае чего, чтобы эти богатства попали в руки союзников, и, наконец, третьи категорически настаивали на том, что это дело большевиков, желавших насолить и тем и другим. Как бы там ни было, но Одесса получила сильную встряску, и это событие еще долгое время служило неиссякаемой темой для разговоров у Робина, Фанкони и Либмана[87].

К отцу я приехал также неожиданно. Не нужно описывать встречу после более чем годичной разлуки, все само собой понятно. Мне было приятно узнать, что мой отец вполне одобряет все мною сделанное за время, в течение которого мы не виделись. Я рассказал ему о всем, мною пережитом, и видел, как он был удручен и опечален, узнав все подробности начинаний, предпринятых монархической организацией в Петербурге для спасения императорской семьи, и результаты моего пребывания в Тобольске и Тюмени. Деятельность монархистов Петербурга и Киева его нисколько не удивила, он только безнадежно махнул рукой и заметил:

– А ты думаешь, у нас в Одессе что-нибудь сделали по этому вопросу?

И он рассказал мне, что вскоре после занятия Одессы австрийцами он поинтересовался у председателя Союза русских людей в Одессе Н.Н. Родзевича, в каком положении находится дело спасения и сохранения императорской семьи и что для этого предпринято одесскими организациями. Получил он очень туманный ответ, что этот вопрос подлежит, мол, компетенции петербургских организаций, имевших лучшую связь с Сибирью.

Мой отец не успокоился и отстаивал свою точку зрения, заключавшуюся в том, что нельзя уповать на Петербург и что необходимо немедленно учредить особый комитет исключительно для деятельного выяснения всех возможностей спасения их величеств, отбросив совершенно вопросы высшей монархической политики, направленной к свержению большевизма и восстановлению монархии в России. Об этом он много раз настойчиво говорил как Родзевичу, так и Толстому-Маразли, богатейшему человеку, крупному помещику и убежденному монархисту, материально помогавшему правым организациям Одессы.

– На все мои предложения, – говорил мне, волнуясь, отец, – мне наши конспираторы монархисты, собирающиеся в «Лондонской» гостинице, отвечали, что для решительных шагов, направленных к спасению императорской семьи, время еще не наступило, так как общая политическая обстановка еще недостаточно выяснилась, и, во всяком случае, думать о восстановлении монархии еще преждевременно. Иначе говоря, они вопрос спасения императорской семьи ставили в прямую зависимость от насильственного свержения большевизма в России, путем переворота. На это я им ответил, что раньше, чем думать о восстановлении трона в России, нужно позаботиться о сохранении жизни монарха, который должен сесть на трон, а то, чего доброго, когда мы восстановим монархию, мы можем оказаться без монарха!

Все доводы моего отца не подействовали, и вопрос о создании комитета спасения царской семьи остался открытым. После этого отец мой махнул рукой на одесских заправил монархизма.

Я сидел, слушал все это и думал: как прав был мой отец, когда в свое время отказался участвовать в одной из трех монархических организаций Одессы: Союза русского народа, Союза Михаила Архангела и Союза русских людей. Во главе их стояли в Одессе его хорошие знакомые, граф А. Коновницын, Б. Пеликан. Каждый из них зазывал его в свои организации, уверяя, что вот эта и есть настоящая монархическая, не то что другие. Но отец категорически отказывался, говоря, что может быть членом только одной монархической организации, служащей на пользу Родины и царя, и не понимает этого дробления, которое только губит своими действиями саму идею монархизма.

В первые дни своего пребывания в Одессе я посетил Родзевича и имел с ним продолжительную беседу. Припоминая теперь содержание ее, я твердо помню, что он мне тогда говорил, что вскоре после моего отъезда в Тобольск он тоже покинул Петербург и с большими трудностями пробрался в Одессу. Из Петербурга он уехал совершенно спокойный за успешное развитие начатого Марковым-вторым дела спасения императорской семьи, осуществление которого предполагалось летом. Родзевич был уверен, что Маркову удастся найти средства и что, во всяком случае, он сумеет в достаточной мере оградить их величества от какой-либо опасности. Благодаря оккупации связь с Петербургом была утеряна, и дальнейшей информации у Родзевича не было.

После всего мной переданного Родзевич согласился со мной, что Югу надлежало проявить большую