– Никто ни черта не вызнал заранее о главном, обычное дело. Так… Что помню я? Как она говорила? Четыре лепестка, древо жизни, слои стекла, Поу, бзынь… и прочая дребедень. Ага… главное было и есть – дыхание.

Кортэ склонился ниже, заглядывая в мертвые глаза жены, словно в них мог прочитаться ответ. Затем сын тумана резко и неловко повернул маари, подтянул ближе и обнял, зажимая рану на её спине. Забормотал едва слышно неизменную и, как подозревала королева, единственную известную ему наизусть молитву отдания почестей. Закончив святой текст, Кортэ упомянул имя Мастера, с чувством обозвал его бездельником и швалью. Посопел, сотворил знак замкового камня, потерся носом о волосы маари, шепнул «прости» – и безжалостно вмял кулак в живот Аше, склоняясь вплотную к её губам.

Королева испуганно зажмурилась, не в силах понять происходящее. Она отчетливо услышала хруст ребер. Она поняла: с этим звуком уходит навсегда, ломается и гибнет последняя, пусть и фальшивая, надежда на спасение маленькой охранницы. Но спорить с Кортэ еще опаснее, чем звать лишенного рассудка Оллэ, когда тот вдохновенно исполняет в бою танец смерти – и не способен остановиться.

– Мастер, прости нас, мы не ведаем, что творим, – жалобно шепнула королева, уже не зная, кого и о чем следует просить.

Адела туже перетянула рану служителя. Ткань повязки хрустнула, и Лало зашипел, пробурчал нечто невнятно-одобрительное об успехе лечения. Изабелла на миг отвлеклась, позволяя себе смотреть на выжившего и радоваться тому, что на черном поле войны угасли не все свечи людских душ. Незадачливый колдун поклонился и покинул шатер, опираясь на руки и не особенно смущаясь из-за того, что вынужден ползать и мычать в присутствии правительницы Эндэры.

Когда королева обернулась к Кортэ, когда нехотя заставила себя снова смотреть на нелюдя, сломавшего ребра своей уже мертвой жене… Аше лежала, плотно укутанная руками нэрриха, почти незаметная в ворохе косичек. Сам Кортэ тоже лежал, навалившись и прижимая маленькое тело, по-прежнему плотно залепляя ладонью рану на спине маари и второй рукой то безжалостно толкая грудину к самому позвоночнику, то поддевая под ребра и норовя оттянуть, заглядывая в глаза и плотно прижимаясь лицом то ли к щеке, то ли к подбородку маари, внятно и не разобрать. Зрелище было отвратительным, нэрриха словно издевался над несчастной, сойдя с ума. Королева очень хотела отвернуться и не смотреть, но не могла.

– Адела! Прикажи найти Оллэ и доставить сюда, – велела она, подставила ладонь и получила кубок с травяным настоем. – Немедленно. Чего бы это ни стоило. Что замерла? Быстро.

– Сын шторма уже идет, я видела, когда помогала Лало покинуть шатер, – пояснила южанка, вытирая со лба королевы испарину и мягко, но настойчиво усаживая Изабеллу, подсовывая под спину подушки и устраивая ноги на скамеечке. – Вот так. Вам нельзя волноваться, мне весьма далеко до уровня знаний и тем более опыта брата во врачевании. Он, если вы не знаете, написал десять книг, это безупречные трактаты лекарства, я же всего лишь прочла их и переписала, как было велено, на наречиях Алькема и Эндэры, не более того… Учтите это, умоляю. Пожалейте себя и ребенка.

Королева неопределенно фыркнула, но промолчала. Сделав усилие, она заставила себя не смотреть на Кортэ.

В тумане за откинутым пологом шатра дрожало тусклое предутрие. Оллэ брел по колено в траве, и был он страшен не менее, чем обожженный сын тумана, невесть откуда и как явившийся.

Оллэ был сплошь в коросте чужой и своей крови, присохшей, много раз стертой и снова налипшей. Сплошная маска войны, позволяющая вместе с тем впервые рассмотреть настоящее лицо сына шторма… До поры он казался наиболее мирным и рассудительным из детей ветра. Отрешенно-мудрым, безразличным к страстям и заботам людей. Но безмятежный покой, оказывается, был всего лишь маской.

Оллэ добрел до тела Абу, нагнулся и без видимого усилия поднял посла Алькема на руки, понес к шатру, бережно поддерживая под голову. Уложил на плащ, расстеленный догадливой Аделой. Сам Оллэ уселся рядом, поклонился королеве и хмуро оглядел поле боя – вроде бы с недоумением, совсем как человек, протрезвевший и страдающий похмельем.

Большая битва исчерпала запасы людей-дров и теперь вяло тлела отдельными очагами стычек отступающих и преследователей. Подошедшие с северо-востока войска, о которых предупреждал сын шторма, оказались тяжелой конницей Черного принца, его гербовые ленты и стяги, саму его приметную фигуру в вороненом панцире, королева узнала сразу – и окончательно успокоилась по поводу исхода войны. Повела бровью, пробуя оценить, кто именно – патор или все же скромный брат Иларио, распорядитель золота Кортэ – оплатил принцу наемников и, по сути, сменил правителя за Понскими горами.

Принц, воинственный до безумия и бездарный в переговорах, для своей страны не подарок, – решила Изабелла, – однако же он не союзник маджестику в игре против Эндэры, что куда важнее именно ей и прямо теперь. Конечно, принц попытается обеспечить себе выгоду в деле: скорее всего, по-простому запросит перевалы и кус земель к югу от них, непременно с лучшими виноградниками. Но это детали, и они пока не важны. Главное – пушки Тагезы смяты и перевернуты, отборные войска Галатора своими латами покрывают склон, как галька – морской берег. Бертран жив и вроде бы здоров: вон он, гарцует на холме, уже рассмотрел нового союзника и намерен скакать навстречу, перед тем сменив неутомимого рыжего коня на более рослого и мощного вороного. Правильно, принц – теперь уже, пожалуй, надо именовать его королем Турании – ценит лишь надежный доспех и мощных лошадей. По правую руку от буйного вояки гордо разбирает поводья огромного рыжего коня некто, весьма похожий на нэрриха Виона. Пожалуй, он и есть: глупыш отыскал нового покровителя и заодно – образец для подражания. Подходящий ему, простенький…

А вот и патор. Широким жестом принял бумаги, прочел, дал знак своим людям и торжественным шагом поехал к чужой стороне долины, обсуждать условия мира в шатре проигравших. Башня, как известно, войн не одобряет, и роль Факундо в замирении должна быть наглядна и красиво подана. Не зря багряные, отложив оружие, растянулись по полю частой цепью, тормошат лежащих, отделяя живых от убитых и всем, еще способным поправиться, отыскивают место в быстро разворачиваемом лагере лекарей, не разделяя людей на врагов и союзников.

– Теперь у меня никого не осталось в том доме, на юге, – совсем тихо сказала Адела.

Королева вздрогнула, прекратила изучать поле и лишь теперь запоздало удивилась: как отчетливо она все различает, а ведь сумерки сильны, туман клубится плотной занавесью, всякое дерево норовит прикинуться человеком, а всякий покойник кажется корягой или тенью в траве.

– Нельзя вылечить? – сухо уточнила Изабелла у сына шторма, указав на Абу.

– Я так стар, что уже не знаю верных ответов, – задумался Оллэ, глядя то на Кортэ, продолжающего терзать тело маари, то на мертвого скорченного Абу. – Я всю жизнь отдавал младшим не то, что следует. Учил убивать и так пытался избавиться от собственного безумия, пугающего меня куда более угрозы поражения… Я щедро делился смертью и оставлял без внимания жизнь. Даже сегодня я выдрал две пряди раха лишь потому, что гнев того потребовал. Слепой гнев. Не знаю, каких богов благодарить за то, что Кортэ отказался учиться у меня. Он и без того был несколько… вспыльчив. Я наставлял бы его, требуя сдерживать порывы и строго учитывать свои желания и страсти, как скупердяи учитывают накопленное золото. Я превратил бы его в ничтожество, а без меня он оказался свободен стать кем-то новым и интересным. Даже золото он теперь умеет не просто копить, но и пускать в дело.