Оллэ зарычал, и звук поднял дыбом шкуру травы. Кинжально-острый шквал ударил с запада, разорвал слабую петлю, накинутую на шею старшего. Нэрриха с клинками нырнул к самой земле, пропуская порыв чужого ветра. Вот он воззвал к своему и прыгнул, перекатился, теряя клочья одежды, взрезанной непомерно быстрым движением. Сталь прогнулась, зазвенела струной – и лопнула, встретив ладонь Оллэ. Гвозди его криво ощеренных пальцев вошли в плоть. Брызнуло жидкое серебро… и быстро угасло веером бликов.

Нэрриха с копьем уже ловил сына шторма точно там, куда Оллэ привела стремительная атака. Но, вопреки замыслу, сам оказался пойман: задохнулся со смятым лицом, слепой, изуродованный. Вот вооружённая рука отпустила копьё и проскребла траву в двух каннах от тела, шевеля пальцами, бестолково разыскивая горло непосильного врага.

Оллэ зарычал второй раз, ниже и жутче прежнего. На губах сына шторма вскипела пена, остро запахло кровавым безумием.

Алебарда врубилась в плечо Оллэ, стесала клок кожи, разорвала мясо, дотянулась до сосуда с кровью, напаивая серебром сияния все лезвие – и жалобно захрустела! Сталь распалась в крошево под пальцами старшего из детей ветра. Свободной рукой Оллэ сломал, как сухой сук, шею противника…

Не тратя ни мига, сын шторма нырнул в густой, неподатливый воздух, поплыл навстречу тяжелому мечу. Оллэ пропускал, изогнувшись, лезвие по своему боку. Он позволил стали резать кожу и рвать жилы, но взамен забрал жизнь изуродованного, однорукого врага. Выдрал его раха рывком – весь клубок серебра, до крохи!

Последний противник запоздало ужаснулся, захлебнулся мокрым кляпом западного ветра, замер. Хрустнула и вросла в землю синяя молния! Луговину посекли осколки льдинок…

Нанятый Галатором нэрриха успел извернуться, он ушел от прямого удара, прыгнул, пропустил второй удар Оллэ низом, покатился по ранящей, острой стерне травы… Он тек бесхребетным вьюном, раз за разом избегая встречи с ужасными гвоздями-пальцами. Но лапа Оллэ достала жертву, сгребла за спину, поддела позвоночник и выдрала, как выдирают кости из проваренной рыбины.

Оллэ зарычал в третий раз. В стремительном движении острые, режущие кожу хлысты собственных волос хлестнули его по щеке, причинили боль и подстегнули ярость.

Сын шторма выпрямился. Вот он встряхнулся, разбросал кольцом брызги потемневшего серебра исчерпанных жизней… и пошел вперед, хрипло втягивая носом и продолжая гладить родной ветер окровавленными ладонями. Теперь западный ветер не казался кошкой, он стал диким зверем и жадно лизал кровь, готовый к прыжку.

Изабелла с отчаянием осознала: сын шторма – не просто красивое имя. Такова сокрытая до поры суть этого нэрриха, в бою буйного и не способного унять себя. Оллэ, обыкновенно невозмутимый и мирный, вдруг обернулся штормом – ужасающим, сокрушительным, не отделяющим врага от союзника в ослеплении бешенства… и девятый вал гнева еще не грянул! Увы, люди лишь подгоняют злой ветер, ярят его гнев. Вот сокрытый в засаде отряд лучников дал залп! Не по команде, просто от отчаяния – ведь Оллэ мчался к ним.

Изабелла испытала к ничтожным людишкам, наемникам с враждебных островов – настоящую жалость. Королева сопереживала их последнему мигу, их обреченности перед оскаленной яростью старейшего сына ветра, уничтожившего противников, живого и могучего вопреки всему и всем.

Оллэ взбешенным быком пер вперед. Он бежал все быстрее, он уже сам стал порывом ветра, смазанным и нечетким. Темное тело в потеках крови, обрывки одежды подобны клокам звериного меха, они окончательно облетают при немыслимом, ужасающем темпе движения…

Порох на полках ружей нового отряда, ставшего целью Оллэ, рассеялся потрескивающими искрами. Порох оказался сожран вихрем, жадным до тепла.

Над сыном шторма, целиком укутав его фигуру, вырос тугой вьюн урагана, он швырял во все стороны льдистые стрелы, выл стаей волков, хохотал… Взбесившийся смерч гулял по полю, ломал, сминал, уничтожал все на своем пути. Трепещущие огоньки человеческих жизней гасли, задутые ураганом.

Смерть вершилась так обыденно и страшно, так неотвратимо, что зрелище нагоняло мучительную тошноту.

Изабелла, наконец, донесла ледяные руки до пышущих жаром щек, охнула, обжигаясь – и застонала. Кто-то невидимый обнял королеву за плечи, утешая и кутая в теплую шаль. Кто-то бережно и настойчиво вложил в слабую ладонь чашку и заставил пить, пропускать в сжатое спазмом горло мелкие глотки травяного настоя, очень похожего на те, что обыкновенно готовил Абу. Нынешнее средство оказалось не менее целительно, дыхание Изабеллы выровнялось, тошнота унялась, судорога медленно, будто бы нехотя, отпустила спину.

Отдышавшись и очнувшись, королева снова стала воспринимать Оллэ далеким и едва различимым. Это было огромным облегчением: не сопровождать сына шторма в его безумном боевом порыве, уничтожающем жизни без счета и меры.

Изабелла нацелила обретенное с помощью Аше чувство крови на изучение всего поля. Негромко приказала, уверенная, что услышат и передадут. Лало не напрасно объявлен колдуном, он обеспечит доступность сообщения для короля или патора: надо укрепить левый фланг, Галатор копит в дальнем перелеске силы для удара. А ценных воинов конного авангарда следует вывести в резерв, незачем им гибнуть под огнем пушек Тагезы, на заклание довольно и дешевых наемников.

На поле завершалось перестроение, лучники и вооружённые пороховыми ружьями стрелки выходили вперед и втыкали колья, наспех обеспечивая себя защитой от атаки конницы. Лошади уже рвались в галоп, полыхая золотом разгоряченных, бешено бьющихся больших сердец. Кровь мешалась, смазывалась, брызги её летели все гуще и, кажется, жгли глаза…

Взор обратился к ближнему, спасаясь от волны жути, от зрелища стремительно темнеющей, гаснущей долины. Там, на поле боя, терялись во множестве отблески жизней-светлячков. Все они были людьми и все – или почти все – веровали в Мастера. Однако же не вытесывали камни деяний и не строили лестницу, ведущую ввысь, но лишь разрушали. «Как когда-то давно, – грустно подумала Изабелла, – в легендарные времена, породившие притчу о разделении наречий».

От притч мысль сразу повернула на темную тропку большой боли, и чутье нехотя, с трудом опознало место, где неподвижное тело Абу скорчилось у стены огненного тростника. Совсем близко, в недрах круга нездешнего, скользила Аше, различимая в тростнике лишь по следу волнения стеблей. По двум следам: на расстоянии вытянутой руки от маари крался Пабло, подобный зверю и столь же бесшумный.

– Он нашел тропу, – охнула Изабелла, впиваясь ногтями в руку, подсунувшую новую порцию травяного настоя. – Абу… То есть… Ах, не важно. Лало! Этот нэрриха нащупал путь.

– Опытный, – пробасил Лало у самого уха, используя для пояснения любимое словечко Аше. – Взрослый. Одна беда: злости в ём, что мучной пыли в нашем мельнике. Вона: аж вывертывается весь. Ну мы это, мы пособим ему. Ну, чтобы наизнанку и без возврата!

Королева снова стала моргать, щуриться, стараясь не упустить и малой детали происходящего рядом с Аше, в круге нездешнего. Вздрогнула, отвлекаясь и пробуя дотянуться до Оллэ. Он может помочь! Он справился с четверыми, что ему – пятый? Он наверняка сам желал бы защищать и беречь, а не уничтожать и стирать… Но, увы, сын шторма все еще пребывал в безумии упоения боем, он смотрел в ночь слепыми от ярости глазами, слушал гудение урагана и удалялся, поднимаясь по холму, сквозь ряды чужого авангарда, в панике бегущего прочь. Оллэ шел, не отвлекаясь на людей, лишь досадливо смахивая с пути подвернувшихся под руку, он крался, напружинив кривые когтистые лапы, к пушкам, выплюнувшим первые заряды, к вспышкам огня и грохоту разрываемого в клочья воздуха, к пороховым бочонкам, накопившим про запас невзрачную россыпь готовой смерти.