В июне случилось невероятное событие. Сногсшибательное, потрясающее, великое, исключительное. Вот только никто, кроме меня, о нем не узнал. Я ждал восторженных откликов, лестных отзывов, обсуждений. Думал, ко мне будут подходить, жать руку, хлопать по плечу. Прошла неделя. Жизнь не изменилась. Я не мог поверить, что никто ничего не заметил. Это было немыслимо, нелогично, несправедливо. Что поделаешь, видимо, придется привыкать. В конце концов, Ван Гог при жизни не продал ни одной картины, Кафка умер в безвестности, Рембо сгинул, и всем было наплевать.

— Хочешь увидеть что-то потрясающее? — спросил я Жюльетту, когда она наконец замолчала.

— Что именно?

Если моей сестре приходит в голову какая-нибудь идея, она способна раз двадцать кряду в разных выражениях повторить свой вопрос или просьбу. У нее врожденный дар вытягивать из людей деньги измором. В конце концов все сдаются, лишь бы надоеда отстала. Я не поддался.

Небо было ясным, воздух прозрачным. Мы прошли через Люксембургский сад, спустились по улице Бонапарта к Сен-Сюльпис и оказались у «Фоторамы». Я остановился перед витриной. Жюльетта бросила на меня недоумевающий взгляд:

— Ну и?..

— Посмотри на фотографии.

Она уставилась на выставленные снимки и обомлела:

— Не может быть!

— Еще как может!

На маленьких мольбертах красовались две черно-белые фотографии Ациса и Галатеи. На приклеенной к паспарту белой этикетке крупными буквами было написано мое имя: «Мишель Марини».

— Ты их сделал? — воскликнула Жюльетта.

— Внутри есть еще.

— Потрясающе!

— Нравится?

— Они замечательные. Где ты снимал?

— В Люксембургском саду. Это фонтан Медичи.

Дверь магазина открылась, и появился Саша в белом халате:

— Как поживаете, Мишель?

Я представил ему Жюльетту. Его красивый низкий голос и изящные манеры произвели на нее впечатление.

— У вас очень талантливый брат. Мне в его возрасте не удавалось делать таких прекрасных снимков.

Я прочел в глазах сестры искреннее восхищение и полюбил Сашу до конца моих дней. Я чувствовал себя невесомым, щеки у меня пылали, по спине бегали мурашки.

— Не я один оценил их, — продолжил Саша. — Мы продали ваши работы.

Мы с Жюльеттой разинули рты.

— Один ценитель купил серию из пяти снимков фонтана. Патрон в восторге. Я выставил в витрину две другие фотографии, хотя они, на мой взгляд, плохо передают контрасты. Поздравляю, Мишель, вас ждет слава. Идемте, я отдам вам деньги.

У меня горели уши. В лавке Саша достал из ящика белый конверт:

— Патрон запросил объявленную цену, хотел сделать скидку, но покупатель не стал торговаться и заплатил наличными. Так поступают истинные знатоки. Получилось по тридцать франков за штуку минус расходы на печатание и комиссионные за экспонирование в витрине. Вам причитается восемнадцать франков за оттиск, то есть в сумме — девяносто франков.

Саша выложил на прилавок пять купюр. Одну — с Генрихом IV и четыре — с Ришелье. Я не решался взять деньги и вопрошающе смотрел на моего благодетеля:

— А как же вы? Я хочу заплатить за работу.

— Бросьте, Мишель. Я получаю вполне достаточно от хозяина мастерской. Оставьте деньги себе, они вам понадобятся, чтобы купить хороший фотоаппарат.

— Какой посоветуете?

— Идеальный вариант — «Роллейкорд»,[163]но он дорогой и непрост в обращении. Зеркалки и компакты чуть дешевле и практичней, их можно купить по случаю.

— Сколько фотографий я должен продать, чтобы собрать требующуюся сумму?

Саша задумался:

— Сорок-пятьдесят, не меньше.

— Мне предстоят другие траты, так что ничего не выйдет.

— У вас впереди много времени, а пока тратьте свой первый гонорар и наслаждайтесь жизнью.

Мы пожали друг другу руки через прилавок, и я убрал деньги в бумажник. Саша проводил нас до двери и сказал на прощание:

— Делайте хорошие фотографии, Мишель, и мы их продадим.

— Какой любезный мсье! — восхитилась Жюльетта, когда мы оказались на улице.

Я предался мысленным расчетам. Сколько снимков понадобится сделать, чтобы купить «24 часа Ле-Мана», правильный фотоаппарат и дюжину альбомов? Цифра получилась устрашающая. Двести франков? Еще больше? В моем портфолио всего пять фотографий; если повезет, какой-нибудь американский турист случайно купит две или три штуки, так сколько же еще фотографий нужно сделать, чтобы заработать эту заоблачную сумму? Может, стоит поснимать Сакре-Кёр и Триумфальную арку? Не хочется становиться открыточником… Нужно порыться в своем архиве и предложить Саше снимки, на которые он в первый раз не обратил внимания. Вдруг ему удастся продать их? А может, показать фотографии Сесиль? Имею ли я право их использовать? Где она сейчас? Я обернулся — как будто надеялся увидеть ее у себя за спиной.

— Как тебе не совестно, Мишель! — Голос Жюльетты вернул меня к реальности. — Ты никогда меня не слушаешь.

— Не выдумывай, я только тебя и слушаю.

Моей сестре пришла в голову гениальная и очень практичная мысль. Она сделает нас обоих богатыми. Расскажет обо мне папашам своих лучших подружек. Двум дюжинам богатеев, которые не знают, куда девать деньги. Жюльетта начала перечислять:

— У отца Натали парикмахерский салон. Отец Сильви купил особняк на юге, и ее мать бегает по магазинам — ищет, чем его украсить. Я объясню ей, что ты — гениальный фотограф и что она должна поторопиться купить твои работы, пока цены не взлетели. Я займусь рекламой. Нужно найти другую галерею. Эта неплоха, и твой друг очень милый человек, но бизнес и чувства несовместимы. Мне кажется, комиссионные должны быть ниже, согласен?

Ответить я не успел.

— Можно я тебе кое-что покажу?

Она привела меня на улицу дю Фур, к витрине магазина одежды:

— Вот, смотри.

Я не понял, что должно было привлечь мое внимание, и Жюльетта ткнула пальцем в розовый с белым обруч:

— Купи его мне, Мишель, умоляю тебя! У Изабель точно такой же.

Она посмотрела на меня с мольбой в глазах, и я подумал, что вполне могу порадовать сестру. Художник, получивший гонорар, просто обязан быть щедрым.

Продавщица осторожно достала из витрины обруч:

— Он у нас последний.