зажег ее, полюбовался светом, выключил, потом снова включил. – Встречайся с ними, Арон, это дело нужное. Можешь здесь повидаться, можешь в «Виллу Роде» пригласить. Займи там мой кабинет, закажи журналисту с немцем по котлете величиной с лопату, чтобы вкусно было, ни дна им, ни покрышки, закажи водки, закуски и все узнай.

– Я займусь этим немедленно.

– Неужели мой друг Хвостов что-то затевает против меня? А? То-то он морду в сторону воротит. И взгляд недовольный, словно ботинком в коровий котях вляпался. Выходит, он задумал против меня пакость и таким образом собирается отблагодарить за добро? – неверяще пробормотал Распутин.

– Заранее ничего не будем решать. Вначале узнаем все, а потом решим.

– Ладно, – недовольно проговорил Распутин. – Дуй!

Симанович исчез, а Распутин долго сидел молча, размышляя о жизни, о том, как ведут себя люди, потом переместился к окну, глядя на улицу. Его, как старую любопытную бабку, всегда тянуло посмотреть, что там происходит.

На улице было сумеречно, холодно, тяжелые серые хвосты раннего снега перемещались с места на место, свивались в жгуты, припадали к сугробам, сметали с них сор и уносились дальше. На голом, с узловатыми ветками дереве ветер упрямо трепал грачиное гнездо, стараясь содрать его, уволочь, но гнездо, расшелушенное, похожее на дырявую шляпу, мертво прикипев к дереву, не уступало разбойному натиску. Распутин, глядя на эту неравную борьбу, неожиданно расчувствовался, вспомнил свою деревню, снега тамошние, которыми, бывает, дома заваливает по самую трубу, а то и выше трубы, выкапываться потом приходится из преисподней, великую рыбную реку Обь, буйную Туру, в которой он как-то даже тонул – тонуть-то тонул, да не утонул, тайгу, что и обогреть готова человека, и приютить его, и напугать, навсегда отбить охоту забираться в речную, но такую добычливую глушь, и погубить его.

И так «старцу» захотелось в село, к столу Покровскому, где дымится горячая картошка, в большом блюде гнездятся молодые грузди, на доске лежит приготовленный для строганины жирный щокур, а вытащенная из сугроба бутылка «монопольки» так холодна, что водка из посудины вытекает тягучим сладким киселем, а крохотные, не больше ногтя, пельмешки подают едокам целыми тазами, что он закрутил головой огорченно, замычал, заприхлопывал себя руками по бокам и отвернулся от окна. Выкрикнул сиплым голосом:

– Дуняшка!

Когда в проеме двери появилась «племяшка», спросил, хмуря черные длинные брови:

– Ты на Невском не интересовалась, есть ли муксуны в продаже? Наши, обские! Небось не интересовалась?

– Обижаете, Григорий Ефимович! Еще как интересовалась. Более того – заказала три муксуна.

– И что же?

– Заказ пока не выполнен.

– Сходи снова в магазин, узнай, вдруг привезли? – Распутин поправил волосы на голове, прикрыл дефект, пожаловался Дуняшке: – Домой что-то тянет. Как там Парашка моя? Хоть и дура она, а все-таки жаль – близкая. Тебя не тянет в Покровское? Папаньку своего во сне видел, с вилами за мной бегал… К чему бы это?

– Не знаю, Григорий Ефимович, я в снах не разбираюсь, – сказала Дуняшка, – а в магазине скоро буду.

– Поторопи их, скажи, что святому отцу рыба для больших дел нужна.

В ту зиму состоялись роскошные именины Распутина.

Именины свои Распутин мог праздновать не менее десяти раз в году: именины у него имелись в январе – в честь Григория Печерского, в феврале – в память святого Григория Богослова <cм. Комментарии, – Стр. 399. Григорий Богослов…>, в марте Распутин мог поднимать стопку за святого Григория Двоеслова, и так далее, до конца года, в ноябре – за святого Григория Неокесарийского и в декабре – за преподобного Григория. Распутин любил праздники, и большое количество святых, носящих его имя, «старца» очень устраивало.

Белецкий, понимая, что Хвостов взял Распутина на прицел и теперь возможны покушения на «старца», усилил охрану Гришки.

А охраняли Распутина, надо заметить, как члена царской фамилии – его всюду сопровождали филеры генерала Глобачева, начальника охранного отделения, а также филеры полицейского управления, они перекрывали подъезды, если Распутин где-то останавливался, отваживали надоедливых посетителей, зевак, оберегали «старца» на Гороховой, – Белецкий решил проконтролировать охрану, чтобы понять, не ведет ли кто-нибудь из полицейского или охранного начальства двойную игру, на манер Хвостова.

Перед домом Распутина на Гороховой улице установил круглосуточный сторожевой пост, выделил из гаража министерства специальный автомобиль с филером-водителем, этаким «свистом», который в два счета обставлял поляка Радзиевского, выделил также лихача-извозчика. Все письма, поступающие теперь Распутину, на почте изучал служащий, прикомандированный из жандармского управления, после изучения – вскрывал.

И в довершение всего Белецкий выписал из Вятки опального полицейского – полковника Комиссарова, человека, ценящего заботу и преданного тому, кто эту заботу о нем решит проявить, и поручил полуопальному полковнику едно-единственное дело – охрану Распутина. И заодно – что было вполне в духе полицейского начальства той поры – наблюдать за «старцем» – ведь мало ли что может отчудить этот человек, – приглядывать за теми, кто наведывается к нему, составлять на них досье. Комиссаров хоть и служил в Вятке начальником полицейского управления, на новую должность – а это было понижение – согласился и вскоре переехал в Петроград.

Первым делом он обзавелся своими филерами, преданными и смелыми, подыскал рядом с распутинским домом квартиру, обставил ее, сделал уютной – это была специальная полицейская квартира, – сделал там запас вина и водки. Деньги, которые раньше Распутину передавал Андронников, теперь начал передавать Комиссаров. Все слуги, находившиеся в доме номер шестьдесят четыре, где жил Распутин, были завербованы Комиссаровым, он сделал их своими платными агентами.

Итак, Белецкий сделал ставку на Распутина, Хвостов же, наоборот, решил выступить против «старца». Таким образом, министр и его зам оказались по разные стороны баррикад. Кто выиграет в этой борьбе, было непонятно.

К именинам Распутина Белецкий решил приготовить дорогие подарки – причем одарить вознамерился не только Распутина, но и его дочерей, жену и сына – всех сразу, поскольку Белецкий имел досье на всех членов семьи «старца» и знал, кто чем дышит и чем интересуется, что любит, а что ненавидит, на деньги министерства купил обеденное серебро, брошь с дорогими каменьями для Прасковьи Федоровны, золотые часы для дурачка Мити и два искусно сделанных браслета для дочерей. Вкус Белецкий имел неплохой, мог отличить фальшь от подлинника, и поэтому покупки он сделал превосходные.

Перед именинами Белецкий вызвал к себе старшего филера из комиссаровской команды, Семена Секридова.

– Семен, чтобы твои орлы на именинах – ни одной капельки. – Белецкий выразительно постучал пальцем о палец. – Чтобы ни в одном глазу, понятно?

– Как можно, ваше превосходительство! – Секридов, высокий, жилистый, с умными крохотными глазками, сделал обиженный вид. – Мы не пьем, даже если замерзаем так, что сопли в носу, извините, превращаются в лед.

– Фу! – фыркнул Белецкий.

Секридов не обратил на фырканье никакого внимания.

– Чайком согреваемся, а не «монополькой», – сказал Секридов.

– Молодцы! – похвалил Белецкий. – Я найду способ, чтобы