фамилия Распутина, называющего себя Новых… Было бы хорошо, если бы этот Новых покинул Петроград и укатил к себе в тобольскую глушь кормить оводов, иначе ведь и до греха недалеко… Вон как злится старый двор! А возглавляет его женщина могущественная – царица-мать, которая кому угодно может свернуть голову.

Хвостов действительно попробовал утихомирить Илиодора, и тот на некоторое время затих, залез в щель, но это было связано не с Распутиным, а с императрицей Александрой Федоровной. Илиодор написал о ней довольно грязные мемуары и вознамерился их напечатать. Хвостов узнал об этом и, понимая, что Илиодора, ставшего нищим, сейчас может остановить только одно – деньги, отправил к нему курьера с толстым пакетом, в котором находилось шестьдесят тысяч рублей.

Курьер на словах передал и грозный приказ Хвостова:

– Если хоть раз пикнешь вслух или посмотришь из-за норвежских бугров в сторону России не теми глазами, которыми принято смотреть в сторону родины, – пожалеешь о том, что родился на белый свет!

Илиодор испугался не на шутку, затих, а Хвостов из человека Распутина стал человеком царицы-матери. Царице-матери, кстати, как и самой Александре Федоровне, не было выгодно, чтобы фамилию Романовых полоскали в печати. Особенно в печати «забугорной».

Все телодвижения Хвостова быстро засек Белецкий, внимательно наблюдавший за происходящим. И поскольку он знал силу Распутина, его влияние на царя, то занял сторону «старца». Силы разделились равномерно. Теперь все зависело от того, кто первым даст слабину, промахнется либо подставит незащищенную спину.

И Хвостов первым допустил ошибку – взял к себе на работу человека непроверенного, чужого в системе Министерства внутренних дел – журналиста Ржевского, весьма приятного в общении, мягкого, с милыми манерами, но слабого: Ржевский мог уступить любому нажиму, а это в полицейском деле – штука недопустимая. Ржевский был услужлив, умел хорошо держать перо в руках, обладал солидным запасом слов, мог написать статью, щекочущую нервы, и все – на большее не тянул…

Но о Борисе Ржевском потом.

– Итак, дорогой мой министр, что на это скажешь? – Распутин сощурился, скосил глаза на свою растрепанную от возбуждения бороду, заметил там серебряный волосок, изловчился и выдернул его. Подержав в пальцах, сдул на пол.

По лицу Хвостова проскользнула брезгливая тень.

– Разберусь во всем, Григорий Ефимович, абсолютно во всем. – Хвостов приподнял короткопалую пухлую руку, украшенную золотой печаткой, придавил пальцами стоя. – И все сделаю так, как надо.

– Смотри, министр, не то ведь я буду в Царское Село звонить. И если что – «задний ход» отработаю запросто, – с угрозой произнес Распутин, ткнул пальцем в письмо Илиодора, лежавшее на столе перед Хвостовым. – И не дай бог, ежели этот… – Он сделал очередное выразительное движение, пробуравив длинным, опухшим в суставах средним пальцем пространство над головой. – Если этот дохляк всплывет и будет меня допекать, то… В общем, ты все понял, министр! Тем более что Илиодорка цидульки не только такого размера пишет, а, как я слышал, и покрупнее. Про царицу, к примеру.

– Это я знаю, – кисло произнес Хвостов.

– Так что кумекай, вари котелком, министр. Надо, чтобы он больше никогда ничего не писал… Все от тебя зависит. Смекай, министр!

Когда «старец» ушел. Хвостов некоторое время сидел молча, размышляя, что же делать с Илиодором? И что же делать с Распутиным? Что делать с Илиодором, было понятно, но вот со «старцем». – Если Распутин сегодня говорит с ним, со всемогущим российским министром, как с обыкновенным городовым, то завтра станет говорить еще хуже – будто с кухаркой. Это нельзя было прощать.

Самое лучшее, конечно, – отправить «старца» в Покровское и запереть в селе, как в бутылке, пробкой, чтобы Гришка ни вперед, в горлышко, не мог пролезть, ни назад двинуться, донье не выдавить. Но в Покровское он не поедет. Генерал Джунковский попробовал – и потерял кресло, кормит теперь вшей со своей дивизией на фронте. Второй путь – убить «старца» кастетом либо ножом. Подобрать для этого дела хорошего урку, дать ему денег, освободить от каторги, если на нем что-то висит, и показать пальцем на Гришку. Уложит ведь нечестивца в две минуты, только сапоги с галошами в воздух взовьются. Можно убрать «старца» и по-дворянски – ядом… Есть третий путь – умаслить Гришку и сделать его своим раз и навсегда. Но это маловероятно – «старец» каждый месяц получает три тысячи рублей из секретного фонда министерства, лично из рук Хвостова, можно сказать, и своим не делается.

Поразмыслив, Хвостов пришел к выводу, что самый лучший путь – второй: убить Гришку.

А пока он стал готовить Ржевского для поездки в Христианию. Приготовления не укрылись от цепкого глаза Белецкого. Он проанализировал действия своего шефа, понял, к чему тот стремится, усмехнулся недобро – портфель министра очень скоро может оказаться свободным, надо еще чуть-чуть нажать, и все, Хвостов угробит сам себя… Портфель достанется Белецкому.

Однажды Белецкий перехватил журналиста Ржевского в коридоре министерства:

– Господин Ржевский, не могли бы вы зайти ко мне в кабинет?

– Охотно!

В кабинете Белецкий плотно запер дверь, чтобы даже в маленькую щелочку не мог протиснуться ни один звук, обошел Ржевского кругом, пытливо разглядывая его. Неожиданно поцокал языком.

– Случилось что-то? – встревожился Ржевский, натуженно покраснев лицом, – у него даже уши сделались алыми, будто два давленых помидора.

– Пока не случилось, но может случиться.

– Что именно, ваше превосходительство?

– Удивляюсь вашей неосторожности, господин Ржевский.

Белецкий был хорошим психологом, знал, как поведет себя человек в той или иной ситуации, какой сделает ход, выдаст или не выдаст собеседника, он был цепким наблюдателем, засекал те детали, на которые никто никогда не обращал внимания, и эти подмеченные мелочи ни разу не подвели его. Прижимая журналиста к стенке, давя, наполняя его страхом, Белецкий был уверен, что после такой обработки Ржевский никогда никому не выдаст его, даже Хвостову, – просто побоится.

– Что за неосторожность, ваше превосходительство? Скажите же, не тяните!

Белецкий еще раз обошел Ржевского кругом, указал рукой на кресло:

– Садитесь! В ногах правды нет!

– Верные слова, – смятенно пробормотал Ржевский, оторопело опускаясь в глубокое кожаное кресло.

– Наши предки были мудрее нас с вами, господин Ржевский, все лучшее, что можно было создать до нас, – создали. Мы получили хорошее наследство, а сами – увы! – Белецкий красноречиво развел руки в стороны. – Что ни пословица, то обязательно в точку. А что оставляем мы? Какой кладезь мудрости, господин Ржевский?

Журналист вяло приподнял одно плечо.

– Скорее всего – никакого!

– Вот именно – никакого.

– Время выпало на нашу долю не совсем удачное, ваше превосходительство.

– Время здесь ни при чем, время наше нормальное. При чем мы с вами, господин Ржевский.

– Не понял, ваше превосходительство.

– А чего ж тут понимать? В Христиании, значит, собираетесь, господин Ржевский?

Ржевский не ожидал резкой перемены разговора, вздрогнул. Промычал что-то нечленораздельное, мятое.

– Опасное мероприятие, – коротко проговорил Белецкий и умолк.

– Почему? – бледнея, спросил журналист.

– Можно всего лишиться – и должности, и свободы, и