– Рады стараться, ваше превосходительство. – Секридов, несмотря на то что был одет в штатское, вытянулся по-военному, щелкнул каблуками утепленных, с меховой подкладкой, сапог, лицо его довольно покраснело: он любил похвалу и муштру.

Товарищ министра слово свое сдержал – в качестве «поощрения» приставил к Секридову доверенного человека – молчаливого Терентьева, так что догляд теперь был двойной.

– Семен, сотрудники ваши в квартиру Распутина вхожи? – спросил Белецкий у Секридова.

– Когда как. В большинстве своем – нет.

– Отчего же?

– Да не любит нас Распутин, – не стал темнить Секридов, – считает, что мы за ним следим. А я ему доказываю – не следим, а охраняем.

– Ну и как, Распутин это понимает?

– Не очень. Вот если на него кто-нибудь соберется с покушением, а мы это предотвратим – тогда у него к нам будет больше веры, а так… – Секридов приподнял плечи. – И колобком к нему подкатывались, и бубликом, и сыром – бесполезно.

– Ладно, я попробую вам помочь, – подумав, сказал Белецкий, – я переговорю с Распутиным. Но даже если я не успею переговорить с ним, два ваших человека в день именин должны находиться в квартире Распутина. Кровь из носу – должны! Понятно?

– А если он нас не впустит?

– Постарайтесь, чтобы впустил.

Десятого января Белецкий приехал на автомобиле к Распутину с подарками. Распутин расчувствовался чуть ли не до слез – подарки были дорогими, не оценить их было нельзя.

– А где Хвостов? – спросил Распутин.

– Нет его. Уехал. Будет в Петрограде только через три дня.

– Ах ты, дорогой мой Степан Петров. – Распутин полез к Белецкому с поцелуями. – Родной ты мой… Если бы ты знал, как я тебя уважаю! Ты должен выпить со мною стопку водки.

– Не могу, Григорий Ефимович, я на службе.

– Обидишь, ваше высокопревосходительство, – сказал Распутин, но радость в его голосе не пропала, продолжала звенеть, будто золото, и Белецкий понял: Распутин не обидится.

– Ей-богу, не могу. Ну, если… – Белецкий заколебался. – Если только маленькую стопочку, не садясь за стол… Здесь же, в прихожей, чтобы не причинять неудобств.

– В прихожих, милый, пьют только дворники.

– Неправда. Городовые тоже пьют. А я, Григорий Ефимович, как вы понимаете, к городовым имею самое прямое отношение.

– Только звание у тебя, милый, для городового великовато будет.

– Я – большой городовой.

– Это хорошо, что ты не хочешь обидеть меня. – Распутин одобрительно похлопал Белецкого по плечу. – Папа с мамой мне телеграмму прислали. – Он достал из кармана телеграфный бланк, показал Белецкому с гордым видом: – Видишь, поздравляют.

Белецкий молча наклонил голову.

– Скоро у меня народ соберется, на завтрак, – сказал Распутин, – Аннушка приедет, хромоножка моя бесценная, кое-кто еще… Оставайся на завтрак!

– Не могу, Григорий Ефимович, – служба-с! – Белецкий сделал многозначительное лицо. – Не могу.

– Жаль! А за подарки – спасибо. За то, что приехал, спасибо. Я это буду помнить всегда.

Дуняшка проворно выметнулась из кухни, держа в руках небольшой металлический поднос. На нем стояла стопка с холодной водкой, в граненый стакан была налита мадера, в блюдце было положено несколько кусочков черного хлеба, больше ничего на подносе не было. Белецкий взял стопку водки, молча чокнулся с Распутиным, залпом выпил. Распутин так же залпом выпил мадеру.

– Да, Григорий Ефимович, чуть не забыл. – Белецкий поставил стопку на поднос, отщипнул от скибки черного хлеба кусочек, с удовольствием понюхал его. – Сегодня в вашей квартире будут находиться два моих человека.

– Это еще зачем?

– Ваше дело – радоваться жизни, праздновать именины, наше дело – охранять вас.

– Ну а легавые мне в квартире зачем? – Распутин недобро сощурился.

– Есть у меня кое-какие сведения… Думаю, что вам угрожает опасность.

– И с чем это связано?

– И с чем, и с кем. С Христианией, с человеком, знающим вас, и-и… с моим шефом.

– С Хвостовым? – Распутин помрачнел. – Значит, все-таки переметнулся? Продал меня? Отблагодарил за то, что я его министром сделал?

– Выходит, не того человека сделали министром, Григорий Ефимович.

– Вот гад!

– В общем, пока ничего не могу вам сказать, но поберечься надо. Думаю, что скоро у меня на руках будут кое-какие бумаги и я смогу продемонстрировать вам свою личную преданность.

Распутин выругался, потом пытливо глянул на Белецкого.

– Ладно, – сказал он, – в тебя верю. Давай сюда своих филеров, пусть посидят в прихожей, постерегут… Действительно, мало ли что… Только чтоб… – «Старец» выразительно щелкнул себя по горлу. – Этим делом особо не увлекались. Ни-ни чтоб…

– Будет ни-ни, – пообещал Белецкий и уехал. Белецкий был доволен: с одной стороны, со «старцем» все будет в порядке, а раз с ним все будет в порядке, то же самое будет и с самим Белецким, а с другой стороны, филеры подробно доложат ему, о чем говорили на завтраке, на обеде и вообще, что происходило на квартире Распутина.

Завтрак начался в двенадцать часов дня. Хозяин «Виллы Роде» накрыл Распутину стол за свой счет. Вырубова приехала, одетая во все темное, с бледным лицом и большими скорбными глазами. Гремя костылями, подковыляла к «старцу» и поцеловала ему руку.

Распутин усадил ее за стол. Сказал:

– Только тебя и ждем, Аннушка!

Следом за Вырубовой в дом внесли именинный пирог.

Утренних гостей было не много, из всех в этот раз выделялся некто Мудролюбов – человек, умеющий хорошо и толково говорить. Другими достоинствами он не обладал, и в распутинской хронике упоминаний о нем больше нет. Мудролюбов и произнес на завтраке длинную восторженную речь о том, что Распутин – это большой человек, представитель российского народа и теперь благодаря ему царь с царицей хорошо знают, чем живет простой человек. В руке Мудролюбова подрагивала стопка с холодной водкой, в другой была зажата вилка с куском осетрины.

Вырубова холодно, чуть прищурившись, смотрела на оратора – он ей не нравился. Ни внешностью своей, ни патетической, лишенной живых слов речью, ни тем, что держал вилку с куском рыбы – это была вообще вещь совершенно недопустимая. Словно бы солдат, приехавший с фронта, забывший там, что такое жизнь и как надо себя вести в обществе, был этот Мудролюбов, а не столичный оратор. Мудролюбов произнес тост, все выпили, Вырубова едва пригубила.

– Что так, Аннушка? – ласково обратился к ней Распутин. Смазанные свежим репейным маслом волосы его влажно блестели.

– Не могу, – тихо ответила Вырубова, – неважно себя чувствую.

– Может, тебя малость подлечить? Как и в прошлые разы?

– Может. – Вырубова согласно наклонила голову: она помнила целебные наговоры «старца», то, как он вытащил ее с того света год назад. Если бы не Распутин, она давно бы сгнила на кладбище в фамильном склепе. Повторила прежним тихим голосом: – Может…

Из всех гостей, присутствовавших на завтраке у Распутина, Вырубова интересовала Белецкого больше всего, именно ее голос старались уловить в то утро два филера, скромно расположившихся в прихожей, Терентьев и Секридов: ведь через Вырубову Белецкий мог получить прямой выход к царице, а через царицу – к самому Николаю. Но Вырубова говорила мало, пробыла у Распутина недолго и откланялась с прежним скорбным видом.

Едва она уехала, как