— Надя мертва, — прохрипела я, едва сдерживаясь, чтобы не закашлять. — В полиции это подтвердили.

— Этого не может быть! — воскликнул Липа. — Я её видел собственными глазами. На светофоре возле Фикс прайса. Это ужасное, обожжённое лицо…

— Нет, — сказала я с уверенностью. — Надя мертва.

— Ладно, — Липа пожал плечами. — Так всем проще. Но кто же тогда её убил?

— Получается, что Светка. Та женщина, с которой Надя подралась. Тамара Андреевна договорилась с ней встретиться и ждала, но не дождалась. Теперь понятно почему. Надя кинула Светку на деньги. И та хотела их вернуть. Поэтому так всё и произошло. С учётом того, в каком состоянии в тот вечер была Надя, и что она собиралась сделать, это не удивительно.

— Но как же? — Лиза недоуменно похлопала глазами. — Сеня ведь сам видел, что это Надя победила Светку.

— А как Надя растяжку забрала из контейнера? Как вернулась в палисадник он видел?

— Нет, — признался Липа. — Я сразу домой побежал.

— Вот именно.

— Я ему тоже сказала, — Лиза толкнула Липу локтем. — Ну как бы Надя оставила хомяка?

— Спасибо! — я посмотрела на Липатова. — Ты мне очень помог. Я теперь хотя бы поняла, что там случилось. А как и чем Светке удалось расправиться с Надей, уже совершенно не важно. Главное, что никто из наших тут не при чём. Это меня больше всего беспокоило.

Пришла мама, она ездила к нотариусу. Поздоровалась с ребятами, после чего принюхалась и скривилась.

— Чем это у вас тут воняет?

Мы тоже принюхались, но ничего не почувствовали.

Лиза с Липой пожали плечами, но мама уже подсекла у них в руках пакетик с картошкой и, брезгливо передёрнувшись, исчезла на кухне.

— Мы пойдём, — сказала Лиза. — Поправляйся. И включи телефон. Меня твой Томаш достал.

— А чего он?

— Про тебя спрашивает, говорит твоя мама ни его, ни Бэзила не пускает.

— Нет настроения общаться.

— Это я понимаю, — на прощанье Лиза подбадривающе потрясла меня за руку. — Когда мне было плохо, я тоже никого не хотела видеть. Потом пройдёт.

Трудно сказать, почему та сцена в туалете, которую закатила Надя, на меня так подействовала. Вероятно, копившееся долгие годы чувство вины перед мамой требовало выхода, и подсознание просто воспользовалось образом Нади, чтобы заявить о себе именно тогда, когда в моей жизни поселился и стал разрастаться дестрой.

Оно предупреждало, пытаясь предостеречь меня от саморазрушения.

Когда всё успокоилось, и я поняла, что предавать меня никто не собирался, и что к случившемуся с Надей по большому счету никто не имел отношения, все мои подозрения и страхи стали выглядеть параноидально и глупо.

Не удивительно, что другим я казалась зацикленной и одержимой. Объективно говоря, я действительно была не в себе.

Однако то, что мы с Сеней и Лизой так спокойно обсудили страшную Липину историю, обнадёживало. Я уже могла говорить и думать об этом без лишних эмоций и домыслов.

Конечно, у меня оставалось ещё множество вопросов, особенно в том, что касалось моего принудительного заключения в Пуговицах, но мама клялась, что ничего про это не знала. Когда она приехала, и не обнаружила меня дома, то отправилась в школу, а там Ольга Олеговна посоветовала ей позвонить директрисе.

Тамара Андреевна рассказала, что у меня была затянувшаяся депрессия, навязчивые состояния и апатия, из-за которых Кощею пришлось отправить меня на пару недель в пансионат.

В итоге мама решила лишний раз меня не «травмировать», ничего не рассказывать про Кощея и оставила в Пуговицах, где в общей сложности я провела почти неделю.

А когда Тамаре Андреевне позвонили и сообщили, что я оттуда сбежала и состояние у меня очень «нестабильное», она моментально поставила на уши всех, включая моего отца, который в тот момент находился в Казахстане, и должен был подыграть мне так, чтобы не спугнуть. Все считали, что я собираюсь покончить с собой.

Близняшки зачем-то рассказали, будто я неоднократно грозилась это сделать.

Поэтому Тамара Андреевна выдала Славе и Филу с Бэзилом чёткие инструкции о том, что сообщать мне о Кощее ни в коем случае нельзя, также как и раскрывать приезд матери. От них требовалось лишь найти меня, успокоить и, если понадобиться медицинское вмешательство, уговорить вернуться в Пуговицы.

Джену и её помощника тоже вызвала директриса. Даже из Минска ей удавалось неплохо руководить.

Томаш пришёл в тот же вечер, после ухода Лизы и Липы.

Я включила телефон и сама позвала его.

Обида за то, что он не нашёл для моего освобождения деньги, и вообще ничего не сделал, всё ещё сидела во мне, но уже не так болезненно и остро. Я скучала по нему. Мне не хватало его взглядов, рук, успокаивающей ровности и уверенности.

Кроме того, я до сих пор не знала, куда он пропал после нашей ссоры, и что было в Дашиной переписке с Надей. И что это вообще за переписка, раз Надя, как выяснилось, если и могла писать, то только с того света.

Мама приняла его с большим радушием, нежели Сеню и Лизу. Что не удивительно. Слава был из тех, кто производит на родителей исключительно хорошее впечатление.

Сначала он сел на табуретку у стены, где до этого сидела Лиза, но как только мама вышла, тут же перебрался ко мне на край разложенного дивана.

Потянулся, чтобы поцеловать, но я отодвинулась.

— Ты обижаешься? — не понял он.

— Я болею и могу быть заразной.

— Понятно, — он взял мою руку и поцеловал её. — Я соскучился.

В его тёмном, серьёзном взгляде читалась искренность. Мне нужно было что-то ответить, но я вдруг вспомнила, как они с Лёшей валялись под ёлкой, и невольно расхохоталась.

— Ты чего? — удивился он.

— Ёлку вспомнила.

— А, да, — он улыбнулся. — Задала ты всем жару.

— Потому что нечего было меня ловить.

— И где ты только этого гопника откопала.

— Лёха не гопник.

— А кто же?

— Да, так, — я улыбнулась. Воспоминания о Лёше заметно скрашивали весь произошедший со мной дурдом. — Нарисованный парень из другого мира.

— И кто он тебе? — Томаш нахмурился.

— Ты ревнуешь?

— Да.

— Слав, давай на чистоту, — я забрала у него свою руку. — Это ведь из-за тебя меня туда упекли?

— В Пуговицы? — зачем-то уточнил он. — Не совсем. До тех пор, пока та девушка, близняшка не пришла ко мне, я не знал, что ты там. Клянусь. Да, я знал, что твой дед отправил тебя куда-то, но понятия не имел куда. Он не хотел говорить. Боялся, что я разболтаю кому-нибудь.