до чего легко из нескольких оброненных на сухое сено искр растет пламя. Кто-то бросил в сердцах обидное слово, кто-то плюнул, кто-то ответил затрещиной, кто-то первым взялся за пистолет… Шесть следующих лет остров содрогался в жестоком пламени. Мятежники, лишившиеся той воли, против которой они бунтовали и не найдя себе другого применения, не способные жить в мире, принялись уничтожать друг друга, безжалостно, как дикие звери. Мужчины устраивали засады друг на друга, хладнокровно расстреливая в упор из мушкетов. Женщины пронзали спящих мужчин ножами и подсыпали им яд. В тысяча восемьсот восьмом году британский корабль, случайно бросивший якорь у острова, обнаружил на нем одного белого мужчину и восемь полинезийских женщин – все, что осталось от некогда благополучной мятежной колонии с населением в несколько десятков человек.

Лэйд стиснул зубы.

- Это все чертовски досадно, но…

Дадди осторожно поправил холщовую рубаху. Так, точно это был изысканный костюм. Неспешными движениями стряхнул с нее пыль.

- Мятежники оставили миру свое чахлое потомство, но оно тоже страдало от тех же бед, что и их предки. Исполненное звериной ярости, заточенное на острове, сводящее счеты за давно умерших людей, оно терзало само себя, пятная кровью плодородную землю, которая могла бы служить ему Эдемским садом. Видели бы вы этих людей… Обездоленные, озлобленные, наполненные звериной яростью. Мятеж ничего не дал им, но всего лишил. И они с удовольствием разорвали бы тело моего деда в клочья, если бы знали, где он похоронен. Я заглядывал в их души, мистер Лайвстоун, потому что в течении сорока лет был верховной властью и судьей на этом острове. Я знаю, на что способно слепое желание противопоставить себя верховенствующей силе. Я знаю, как долго болят ожоги. Мой родной остров – кровоточащая дыра в моем сердце, мистер Лайвстоун. Живая память о том, какая участь ждет мятежников. И вы спрашиваете меня, почему я не сопротивляюсь Его воле? Почему не объявляю Ему войну?

Дадди несколько секунд смотрел на него, жуя тонкими старческими губами. И хоть глаза его были широко открыты, прочитать по ним, о чем он думает, было не проще, чем определить настроение океана, разглядывая мутную, крошащуюся о мол, волну.

- Нет, сэр. Старого Дадди не прельщает участь мятежника. Я доживу эту жизнь точно камень в ручье – если Ему будет угодно. А если нет… - он улыбнулся, - В океане много островов, мистер Лайвстоун. Может, Новый Бангор – самый загадочный из них, но точно не самый жестокий. Поропороаки[12], мистер Лайвстоун.

- Поропороаки, мистер Четверг, - покорно отозвался Лэйд.

Он знал, что при всем желании не сможет заставить этого человека остаться. Даже если бы испытывал такое желание.

Выцветшие глаза Дадди несколько раз моргнули. У них было странное свойство – куда бы они ни были направлены, решительно невозможно было понять, на что они смотрят. Вот и сейчас Лэйду показалось, что хоть эти глаза устремлены точно в грудь Лэйда Лайвстоуна, глядят они на что-то совсем другое, может быть, находящееся в миллионах миль от него.

- Не пытайтесь оставить Новый Бангор, Чабб. Не Он погубит вас – вы сами себя погубите. Вспыхнете исполинским огненным тигром. И сожжете себя дотла. Впрочем…

Крошечная пауза в словах Дадди показалась Лэйду спасительной щелкой в исполинской стене из подогнанных друг к другу гранитных блоков.

- Что? – жадно спросил он.

- Если каким-то чудом вам это все-таки удастся, если ваше звериное упрямство позволит вам вырваться во внешний мир и даже достичь благословенных британских берегов… Окажите мне небольшую любезность, мистер Лайвстоун. Пошлите весточку старому Дадди.

- Каким это образом? – невольно вырвалось у Лэйда, - Это же чертов Новый Бангор. Ни один аппарат Попова не донесет сюда сообщения!

Дадди улыбнулся.

- Старая добрая бутылочная почта.

- Ах, вы имеете в виду…

- Возьмите бутылочку какого-нибудь хорошего и недорогого пойла, выпейте ее до дна у камина, а потом…

- Да?

- Разбейте ее вдребезги о каминную доску и крикните во все горло «Я все-таки сделал это, ты, треклятый старый сукин сын! Я все-таки это сделал!»

Лэйд недоверчиво уставился на него.

- И вы…

- Услышу ли я это? – Дадди тихо рассмеялся, - Нет. Конечно же нет. Это же чертов Новый Бангор. Но мне будет приятно представить эту глупую картину.

***

Поздний вечер – благословенное время для лавочника. Выдержав вечерний поток покупателей, более опустошительный, чем нашествие Гутрумова воинства[13] на британские берега, можно наконец позволить себе заняться прочими делами, про которые забываешь за дневной суетой - убраться в лавке, привести в порядок записи, проверить прейскурант…

Лэйд Лайвстоун любил этот час. Недаром в «Большой поваренной книге Хиггса», неукоснительно лежавшей на письменном столе в его кабинете, одно из очерченных карандашом мест гласило: «Убедившись, что жара в печи достаточно и жаркое по-итальянски поспевает в горшочках, джентльмен вправе взять полчаса отдыха и потратить его способом наиболее удобным по его разумению, чтобы вознаградить себя за хлопоты». Лэйд находил это место вдохновляющим и по-библейски мудрым, охотно претворяя его в жизнь – даже в тех случаях, когда не собирался готовить жаркое по-итальянски.

Взгромоздив на крепкие плечи Диогена всю грязную работу, позволив Сэнди выпотрошить внутренности кассового аппарата, пересчитывая дневную выручку, он устраивался в кресле, делая вид, что проверяет гроссбухи, но больше дремал, наслаждаясь той особенной атмосферой вселенского спокойствия, что воцарялась в лавке под вечер, густой и сладкой, как ирландский крем. Больше не приходилось растолковывать дотошным покупателям состав консервированных корнишонов, отражать натиск портовых докеров, вообразивших, будто здесь табачная лавка, выслушивать жалобы миссис Мак-Клотски на мигрень – с таким дотошным перечислением симптомов, что немудрено повредиться в уме. Блаженное, счастливое время…

Далеко не всегда он мог позволить себе блаженное безделье. Бывали вечера – чертовски много вечеров за последние двадцать с лишним лет – когда он, закончив торговлю и проводив последнего покупателя, возвращался в кабинет, украдкой доставал из ящика письменного стола тяжелый револьвер, из тайника под столом – дребезжащую шкатулку, полную инструментов его ремесла – и удалялся прочь из лавки, бросив Сэнди что-нибудь вроде «Ну, пойду потолкую с Вудроу на счет последнего векселя, чтобы он не возомнил себе невесть чего» или «Сегодня в «Глупой Утке» Маккензи устраивает вечер шотландских тостов и, поверьте,