него коррупции он не питал ничего, кроме презрения, предоставляя покупку голосов и мест Ньюкаслу. В начале его карьеры Пелгэм назначил его на самое доходное место в управлении — на место военного казначея; но эти доходы носили недозволенный характер, и, несмотря на свою бедность, Питт отказался брать копейкой больше своего жалованья. Нигде его гордость не проявлялась в таких высоких и благородных формах, как в его отношении ко всему народу. Ни один вождь никогда не пользовался более широкой популярностью, чем «великий представитель» (commoner), как называли Питта, но он всегда имел вид человека, не столько ищущего популярности, сколько внушающего ее. Он никогда не унижался до лести предрассудкам народа. Когда толпы черни громко высказывались за «Уилкса и свободу», он объявил Уилкса негодным распутником; когда вся Англия дошла до безумия в своей ненависти к шотландцам, Питт выразил свое уважение к народу, мужество которого он первым постарался привлечь на сторону короны. Его благородная фигура, его соколиные глаза, сверкавшие на небольшом худощавом лице, его внушительный голос, его пылкое и величавое красноречие обеспечили ему такое влияние на Палату общин, какого не мог дать никто другой из министров. Презрительным взглядом он мог заставить замолчать противника, одним словом усмирить всю Палату. Но он никогда не унижался до уловок, при помощи которых люди создают политические партии, и в эпоху наивысшего его влияния число его личных сторонников едва ли доходило до полудюжины депутатов.

Его настоящая сила заключалась не в парламенте, а во всем пароде. Его многозначительное прозвище «великий представитель» указывает на политический переворот. «Меня послал сюда народ», — говорил с гордым высокомерием Питт, когда вельможи кабинета противились его воле. Он первым заметил, что прекратилась долгая политическая бездеятельность общества, что развитие торговли и промышленности создало сильный средний класс, не находивший своих представителей в парламенте. «Вы научили меня, — сказал Георг II, когда Питт попытался спасти Бинга обращением к добрым чувствам парламента, — прислушиваться к голосу народа в других местах, а не в Палате общин». Этот средний класс и принес Питту власть. Во время борьбы с Ньюкаслом он находил поддержку в больших городах, выбиравших его в почетные граждане и выражавших ему свое доверие. «Целые недели, — смеялся Горас Уолполь, — сыпались дождем золотые футляры». Лондон стоял на стороне Питта и в светлые, и в мрачные дни; богатейший из английских купцов Бекфорд гордился ролью его политического адъютанта. Действительно, характер Питта вполне соответствовал характеру объединившейся вокруг него торговой Англии, ее энергии, самоуверенности, гордости, патриотизму, честности, нравственной серьезности. Купцы чувствовали естественное влечение к единственному политику их времени, преследовавшему бескорыстные цели, сохраняй тему руки чистыми, ведшему нравственную жизнь, питавшему нежную привязанность к жене и детям.

Но существовали более глубокие причины восторженного почитания и почтения, с каким Англия до сих пор относится к Питту. Он любил свою родину настоящей и страстной любовью. Он верил в ее могущество, ее славу, ее патриотизм, пока Англия не научилась верить в себя. Ее победы были его победами, ее поражения его поражениями. Ее опасности высоко поднимали его над всякой мыслью о себе или своей партии. «Будьте одним народом, говорил он партиям, стремившимся к его низвержению, забудьте все, кроме общего блага! Я подаю вам пример!» Его пылкий патриотизм и создал то обаяние, которое принесло ему власть над Англией. Сами недостатки его характера располагали к нему средние классы. У предшествовавших ему вигских политиков гордость находила себе выражение в изысканной простоте и отсутствии претензий. В характере Питта было нечто театральное. Он был актером и в кабинете, и в Палате, и даже в канцелярии. Он работал в полной форме со своими секретарями. Его письма к семье, как ни искренна была его любовь к ней, отличаются напыщенностью и неестественностью топа. Современным остроумным людям легко было смеяться над его аффектацией, его величавой походкой, его театральным появлением в важных случаях — закутанным во фланель и с костылем в руках. Уже раньше Уолполь смеялся над тем, что он переносит в Палату общин «сценические жесты и волнения». Но классы, к которым обращался Питт, не особенно смотрели на погрешности против изящного вкуса, не видели ничего смешного в политическом деятеле, которого, страдающего от подагры, приносили в переднюю Нижней палаты или в Палату лордов, где он при последнем издыхании протестовал против национального позора.

Питт обладал непреодолимой силой красноречия. Могущество политического красноречия проявилось в бурных прениях Долгого парламента, но выражению его тогда мешал юридический и богословский педантизм эпохи. Век революции отбросил этот педантизм, но в красноречии Сомерса и его противников мы видим больше искусства, чем таланта, больше знания, ясности выражения, определенности мысли, отчетливости защитника или дельца, чем ораторского порыва. Питт совсем не владел или в слабой степени обладал ясностью изложения. Он не был ловким бойцом, подобно Уолполю, или оратором заготовленных речей, подобно Честерфилду. Хуже всего выходили у него именно заготовленные речи: в них сразу проявлялись свойственные ему отсутствие вкуса, стремление к эффекту, избитость ссылок, преувеличенность образов. Если, несмотря на подобные недостатки, он был много выше всех ораторов своего времени, то это объясняется прежде всего глубиной его убеждений, серьезностью и искренностью их выражения. «Я должен еще сидеть, — прошептал он однажды другу, — если я встану, я скажу все, что у меня на уме». Но реализм его красноречия питался широкой поэтической фантазией и страстным пылом, не только ставившим его выше современников, но и выдвигающим его в ряд лучших ораторов мира. Холодная рассудительность, остроумие, здравый смысл эпохи уступили место блестящей смелости, сочувствию народным симпатиям, выдержанной величавости, возвышенному порыву, господству над всеми человеческими чувствами. От торжественного воззвания он без труда переходил к веселой шутке, от резкого сарказма — к мягчайшему пафосу.

Полное самосознание оратора усиливало значение каждого слова. Его речь всегда дышала авторитетностью. Он был первым оратором Англии, слова которого оказывали сильное влияние не только на парламент, но и на весь народ. Отчетов о прениях парламента тогда еще не существовало, и голос Питта переходил за стены собора святого Стефана только в отрывочных фразах и полусохранившихся выражениях. Но сила его красноречия и заключалась именно в этих внезапных порывах вдохновения, в этих коротких страстных обращениях. Дошедшие до нас немногие отрывочные слова вызывают в людях нашего времени ту же самую дрожь, которую они вызывали у его современников. По, несмотря на всю его страстность, красноречие Питта было красноречием государственного человека, а не ритора. Время оправдало почти все его главные пели: защиту свободы подданных против произвольного задержания по «общим приказам», защиту свободы печати против