выступила на сцепу с такими энергией и смелостью, которые напомнили дни Людовика XIV. Слабость и испорченность ее правительства пока были прикрыты смелостью и широтой его планов, а также ловкостью агентов, избираемых для их осуществления. Напротив, в Англии господствовали нерешительность и неясность. Наконец, только в конце 1758 года договор с прусским королем был заключен. Этот договор Англии с Фридрихом II подал сигнал к Семилетней войне. Ни одна война не оказывала более сильного влияния на судьбы мира и не приносила Англии больших триумфов, но немногие начинались неудачнее. Ньюкасл был слишком слаб и невежествен, чтобы управлять без чужой помощи, но он и слишком ревниво относился к власти, чтобы купить себе содействие ее разделением с более способными людьми. О его приготовлениях к предстоявшей гигантской борьбе можно судить по тому факту, что в начале 1756 года в Англии было всего три пригодных к службе полка.

С другой стороны, Франция действовала решительно. Герцог Ришелье осадил и принудил к сдаче порт Мэгон на Минорке ключ к Средиземному морю. В довершение позора Англии флот, посланный на выручку порта под командованием адмирала Бинга, отступил перед французами. В Германии Фридрих II в начале войны захватил Дрезден и принудил саксонское войско к сдаче, а в 1757 году победа под Прагой отдала на время в его власть Богемию; но успехи Фридриха II были непродолжительны, и поражение при Коллине заставило его отойти в Саксонию. В том же году герцог Кембсрленд, расположившийся с армией в 50 тысяч человек на Везере для защиты Ганновера, отступил перед французами к устью Эльбы и обязался по Клостер-Севенской конвенции распустить свои войска. В Америке дела шли еще хуже, чем в Германии. Бездействие английских генералов представляло полную противоположность гениальной деятельности Монкальма. Поражение Брэддока уже принесло французам господство над Огайо; в 1756 году они прогнали английские гарнизоны из фортов, контролировавших территорию вокруг озер Онтарио и Чэмплен, и их власть распространилась на все обширное пространство от Луизианы до реки Святого Лаврентия. Самыми хладнокровными политиками овладело беспримерное в истории Англии уныние, и даже бесстрастный Честерфилд воскликнул в отчаянии: «Как нация мы больше не существуем!»

На деле народу, в будущности которого отчаивался Честерфилд, предстояли величайшие триумфы. Жалкая неспособность герцога Ньюкасла выдвинула вперед гениального Уильяма Питта. Питт был внуком богатого губернатора Мадраса; он вошел в парламент в 1735 году как представитель одного из «карманных местечек» своего отца и руководил молодыми патриотами в их нападках на Уолполя. Последний ответил на нападки отставкой его от службы, и это обратило всю энергию Питта на политику. Участие в правительстве, унаследовавшем Уолполю, смирило на время его бурный характер, но после смерти Генри Пелгэма властолюбие Ньюкасла снова отодвинуло его в оппозицию, и он лишился своего места. Когда в ноябре 1756 года военные неудачи вызвали отставку Ньюкасла, Питт стал государственным секретарем, но через четыре месяца враждебность короля и партии Ньюкасла принудили его к отставке. Однако в июле 1757 года оказалось необходимым снова призвать его. Неудача попытки Ньюкасла образовать министерство принудила герцога к соглашению с соперником; к счастью для страны, характер обоих политиков облегчал такое соглашение. У Ньюкасла не было ни способностей, ни склонности ко всему тому, чем интересовался Питт, — к руководству общественными делами, контролю над внешней политикой, ведению военных действий. С другой стороны, герцог не имел себе соперников в искусстве руководить парламентом. Он мало был знаком с прочим, но лучше кого бы то ни было знал цену каждому депутату и интриги каждого местечка. Он интересовался не контролем над делами, а распределением мест и техникой подкупа; Питт относился ко всему этому презрительно. «Господин Питт все делает, — писал Горас Уолполь, — герцог все раздает; пока они согласны с таким разделением труда, они могут делать все, что угодно». Из союза этих двух столь разнохарактерных руководителей и образовалось величайшее, но и последнее из чисто вигских министерств.

Но настоящая его сила с начала и до конца заключалась в самом Питте. Он не был богат его доход составлял немногим больше двухсот фунтов в год — и происходил из семьи, не пользовавшейся политическим значением; молодой кавалерийский офицер, молодостью и неопытностью вызывавший насмешки Уолполя, мог только с помощью гения захватить власть, которую со времени революции удерживали в своих руках вигские фамилии. Его честолюбие преследовало далеко не мелкие цели. «Я хочу, — сказал он, принимая должность, вывести Англию из состояния бессилия, при котором ее могут пугать 20 тысяч французов» Его призыв скоро получил ответ. Он тотчас вдохнул в народ, которому служил, возвышенный дух, а в людей, служивших ему, — некоторую долю величия. «Всякий, — сказал один тогдашний солдат, входивший в кабинет Питта, чувствовал себя при выходе из него храбрее, чем при входе». Его первые походы были плохо задуманы, он терпел много неудач, но в народе он вызвал настроение, которое делало поражение невозможным. «Англия долгое время мучилась, — воскликнул Фридрих II, признав в Питте величие, сходное со своим, — но, наконец, она произвела великого человека».

Это личное величие и поражает нас больше всего при взгляде на Уильяма Питта. Сам тон его речи, характер его деятельности находятся в полном противоречии с его временем. Питт стоит совсем одиноко среди общества критичного, воспитанного, равнодушного, простого до аффектации, остроумного и веселого, но чисто прозаичного, холодного сердцем и умом, не верившего в добродетель и воодушевление, а всего более в само себя. Глубина убеждения Питта, его страстная любовь ко всему, что казалось ему возвышенным и истинным, его поэтическая фантазия, его театральные приемы и риторика, его гордая самоуверенность, пышность и эксцентричность не больше поражали его современников, чем его доверчивое обращение к высшим чувствам людей, его презрительное отношение к подкупам, до того служившим в политике главным орудием, его непоколебимая вера в себя, величие своих целен, в возможность их достижения. «Я знаю, что могу снасти родину, — сказал он герцогу Девонширу при своем вступлении в министерство, — и знаю, что никто другой этого не может». Основную черту характера Питта составляла его напряженная, страстная гордость; но эта же гордость не позволяла ему опуститься до уровня людей, так долго руководивших судьбами Англии. Со времени Реставрации он был первым политическим деятелем, представлявшим пример чистого патриотизма. Несмотря на его сильное властолюбие, никто не отказывался так часто от власти и не принимал ее с таким строгим вниманием к исповедуемым им началам, как он. «Я не пойду ко двору, отвечал Питт на сделанное ему предложение, — если мне нельзя будет принести с собой Конституцию».

К господствовавшей вокруг