Петра молчала, съежившись на своих простынях. В трубах гудела обиженная вода, не способная добраться до машин. Стирать простыни в таком месте могло прийти в голову только покойному хозяину. Тут разве что карбонариев прятать.

– Я мог бы написать для тебя пьесу, будь я драматургом, – сказал я потом. – Придумал занятный сюжет по дороге сюда. Пьеса была бы о конце света, который один парень устроил для своей девушки. Заставил ее поверить, понимаешь? Они взяли палатку и поехали на берег моря, чтобы там умереть. Я придумал бы старого индейца-кечуа, который помог бы этому парню убедить девушку (за бутылку виски?) в том, что конец непременно наступит. Он сказал бы, что сам уезжает на острова, чтобы встретить темноту и ужас в своей хижине, оставшейся от деда. Еще могут быть друзья, согласившиеся на розыгрыш. Или поддельные новости в Сети. Одним словом, они бы ее убедили. И вот они лежат в палатке и слушают, как дождь барабанит по брезенту. И потом она умирает на самом деле. Потому что поверила, понимаешь? Или нет, пусть лучше он умирает. Я еще не придумал каким образом.

– Пусть лучше он, – твердо сказала Петра.

Свет дали только в одиннадцать. Я трясся от холода в этом каземате и уже подумывал о том, чтобы вырыть нору в грязном стариковском белье. Петра тоже дрожала, но я не стал ее обнимать, хотя это согрело бы нас обоих. Мы могли бы выйти оттуда и в темноте, но не вышли. Потом свет снова погас, погасли даже аварийные лампочки.

Мы просидели там три часа, и под конец я согласился курить ее ментоловые сигареты. Я рассказал ей про капитана с припорошенными снегом глазами и мое путешествие домой от берегов Иост-ван-Дайка. Не думаю, что она мне поверила. Петра рассказала мне о том, как сгорела часовня Святого Андрея. И я поверил каждому ее слову.

– Ну, довольно. – Кто-то повелительно постучал ложкой по чашке, и все посмотрели туда, в дальний угол.

Я тоже посмотрела. Там сидел управляющий, который, судя по горе косточек на его тарелке, все это время спокойно ел персики.

– В отеле царит хаос, – сказал он, тяжело поднявшись со стула, – если управляющий не знает, что один из хозяев выдает себя за пациента. Тоже мне Гарун-аль-Рашид! Неудивительно, что в этом сезоне полиция практически поселилась у нас в холле, а персонал потерял всякое желание работать. Так продолжаться не может, и я намерен заявить о своем уходе. Прошу прощения, синьоры.

Дверь за ним захлопнулась, но от сквозняка распахнулось незапертое окно в другом конце зала, и дождь хлынул на пол столовой. Две горничных, сидевших до этого будто замороженные, бросились задвигать щеколды и вытирать воду, хотя кого теперь волнует отсыревший паркет? Адвокат усмехнулся, пригладил волосы и открыл рот, чтобы прокомментировать речь управляющего, но в этот момент дверь хлопнула еще раз, и, кажется, даже сильнее.

Я быстро оглядела зал, подумав было, что нервы не выдержали у Пулии, но она сидела на своем стуле, скрестив руки на груди, с ледяной улыбкой на широком лице. Посмотрев в сторону окна, я поняла, что ушла библиотекарша, тихо сидевшая все это время на плетеной скамейке. На нее это было непохоже – хлопать дверью, эта Вирга всегда была сдержанной, даже слишком. Больше я ее не видела, и это меня ничуть не удивило. Искать новую работу нужно в начале сезона, когда повсюду плещутся деньги, в сентябре библиотекаршу возьмут разве что столики вытирать.

Зато исчезновение Садовника было похоже на бегство – он даже вещи свои толком не собрал. Комната его была пустой, я сняла с доски ключи и проверила, зато в тайном убежище остались рубашки и книги, даже трубка в пробковом футляре. Похоже, он здорово спешил, раз бросил свои сокровища.

Я еще не знала, что вижу его в последний раз, когда он нашел меня в процедурной и попросил подписать распечатку адвокатской стенограммы для профсоюза. Вид у него был растрепанный, в глаза он мне так и не посмотрел. Зато я услышала запах его пота – наверное, он бегал по лестницам с этой своей бумажкой, чтобы не дожидаться лифта, в котором всегда толкутся старики. Этого запаха я раньше не знала. Когда мы лежали рядом на театральном занавесе, я была мокрой как мышь, а он – сухим и прохладным. Наверное, дело в том, что наша любовь не взаимна.

На следующий день было воскресенье и ветер с севера – никто не пожелал идти на пляж, так что я оказалась свободна до полудня и спустилась на кухню. Повар играл в карты с помощником, постелив на разделочный стол полотенце, на плите пыхтела огромная кастрюля с бульоном для воскресного ланча. Они дали мне чашку бульона и сказали, что Садовник уехал, но я не стала беспокоиться, ведь он мог уехать в город или в Венцано, где бывает раз в месяц. Да мало ли куда.

Подходящий день навестить тайное убежище, думала я, направляясь знакомой дорогой к развалинам старого корпуса. День был похож на осенний: ненастное небо сливалось с морем, на вершине холма уже хозяйничал ветер, и кроны тополей казались светлее, оттого что показывали сизую изнанку листвы.

Я давно пообещала себе, что доберусь до его убежища при первой же возможности, там наверняка что-то есть: дневник, черновик, записки или хотя бы лаптоп. Зачем еще гостиничному пианисту уходить на полдня в сырую, заплесневелую хибару, продираясь через поле молочая? Он же говорил, что пишет книгу, вот я ее и найду.

Я должна знать, почему он меня бросил!

Не может быть, чтобы тот, кто мнит себя писателем, не проронил ни слова о том, что между нами произошло. Я сделала все, как положено, – все, о чем читала, и все, о чем слышала. Абсолютно все. Мне показалось, что он был этим смущен.

Кто мог знать, что Ли Сопра проторчал всю ночь на репетиции и вырастил себе алиби размером с капустный кочан. В этой богадельне все смотрят сквозь меня: мое тело прозрачно, словно крыло стеклянницы, мой голос тише травы. Поэтому на веселые посиделки с «Пигмалионом» меня даже намеком не позвали.

Теперь-то мне ясно, что затея была обречена. По плану мне нужно было выстрелить, бежать из парка стремглав, пробраться в комнату капитана и засунуть оружие в такое место, где полиция найдет его быстро и без хлопот. Поначалу все шло как нельзя лучше, а потом покатилось к чертям собачьим. На месте моего преступления собралось столько народу, что хоть в пятнашки играй. Выстрелил кто-то другой. Марку забрал кто-то третий. А мне оставалось только счищать кровь с ботинка пучком травы.

Как бы там ни было, но увидеть Аверичи мертвым было делом желанным и усладительным. Что касается мальчишки, вылетевшего из темноты, будто обезумевший бражник, то найти его оказалось непросто. Хотя в деревне не так уж много высоких и наголо бритых парней. Он как сквозь землю провалился, этот грабитель мертвецов. А спрашивать у людей было бы неразумно. В отличие от здешней обслуги, деревенские меня хорошо замечают.

Ладно, мне повезло, и записку не нашли. Как и мою беретту, подброшенную в карман капитанского верблюжьего пальто, пахнущего шариками от моли. На мой анонимный звонок в полицию (нет, на два звонка!) никто не обратил внимания. Карабинеры сказали мне, что пора уже успокоиться и не морочить полиции голову. Что, черт подери, они имели в виду?