– В сорок четвертом, я пять лет уже отмотал, – Валентин замолчал хмуро, головой тряхнул, будто подтверждая. – Короче, вытащил пьяных начальника лагеря и кума из огня, и там еще один был… Они в бане пьянствовали, она и загорелась. А я их и перетаскал на воздух.

Георгий Николаевич все смотрел внимательно.

– Так и было, мы с работы мимо шли, стрелки мечутся, боятся войти – деревянная-то изба страшно горит! А я это дело знал, вижу, что крыше еще рано падать, бушлат на голову и туда… ну и выволок по одному, один-то уже совсем задохся.

– Хороший начальник лагеря был? – улыбнулся Горчаков.

– Да нет, обычный, старшой лейтенант… А особист, тот и вовсе сволочь… Я про то не думал, кошку, и ту жалко…

Валентин отцепился от бакена. Улыбнулся криво:

– Этот третий мужик, что с ними был, какая-то шишка оказался. Через два месяца на меня документы пришли. Видал?! У них там тоже справедливость бывает. Давай к дому.

– И что же ты, все время тут? – Горчаков разворачивал лодку, вода забурлила.

– Ну, с Анной вот сошлись. Их тут, похоже, навсегда оставляют. Постановление вышло…

Уключины ровно скрипели, течение наваливалось на нос. Мутная от собственной мощи река вольно катила в океан. Редкие желтоватые облака плыли в вечереющем небе. На коряге, торчащей из песчаного островка, дремали крачки.

Сан Саныч проснулся под вечер отдохнувшим, лежал в каюте и думал. Смысл его жизни был в том, чтобы на земле стало лучше. Для этого он сам должен был стать лучше и другие люди тоже. Именно этого от него справедливо требовал Сталин, и именно так он старался жить. С чистой совестью и напрягая все силы. Романов и Горчаков не верили Сталину… Сан Саныч задумался, во что же они верили, и не мог понять. Выходило, что они, отвергая прекрасную идею строительства коммунизма, не верили ни во что и жили для себя. Для небольших дел своей отдельной жизни, о которых и думать не хотелось. Из-за этого, из-за других масштабов, которые им ставил Сталин, они и ненавидели его.

Сан Саныч чувствовал в себе большую веру. Его собственная жизнь не казалась ему такой важной, она была частью чего-то огромного…

34

Лагерной дружбы не существует. В лагере говорят «мы с ним едим» – в этом вся дружба… И все же Шура Белозерцев ждал Георгия Николаича. Спиртик копил, отказывал себе в обжигающем глотке чистого на ночь – в лагерной жизни это немало! Шура копил, непонятно на что рассчитывая, и ждал. Вспоминал, как они прошлым летом с Горчаковым в тайге ночевали. Пустое вроде дело, а в памяти крепко засело, за всю свою арестантскую жизнь Шура никому про свой «подвиг разведчиков» не рассказывал.

Горчаков тоже рад был Шуре. Он вернулся первого августа, поздно вечером, и после отбоя они сели в фельдшерском закутке. Выпили. Закурили, Георгий Николаич устало, но весело посматривал сквозь очки на Шуру, а тот, собираясь послушать об иных краях (Горчакова почти месяц не было в лагере), сам трещал без умолку:

– Тут, Николаич, двух брянских полицаев привезли с трассы. Один, курва, девять ребятишек на тот свет отправил. Сам все рассказывает, герой, сука! Они, говорит, комсямольцы были и пиянерки… – Шура рассказывал, передразнивая неторопливую якающую речь брянского. – «Да как же ты смог, Коля ты вонючий?! – спрашиваю. – Они же дети сопливые?!» – «Да чаво? Связал им руки, вывел за околицу в лясок и перестрялял!»

Шура замолчал, глядя на Горчакова.

– Вот так вот, Николаич! Ему самому тогда восемнадцати не было, и его теперь досрочно отпускают, как малолетку! Бумаги пришли уже – он, тварь, героем и ходит!

Шура выглянул из каморки, послушал неспокойно спящий барак, вернулся и налил еще. Выпили, закусили казенной пшенной кашей, которую Шура заправил шкварками и сухим луком.

– Второй – тоже полицай, и тоже хвастается, как сельчан обирал. Эх, говорит, и пожил в свое удовольствие… И смятана…

– Что ты мне, Шура, про них рассказываешь? – перебил Горчаков. – Видел я полицаев…

Шура смотрел не очень трезво, удивленно и слегка виновато:

– Я, Николаич, прямо перед твоим приходом маленько с ними зацепился, – Шура сжал крепкий костистый кулак. – Маленько за тех ребятишек морду ему раскровянил. Вот так! А этот за того полез! Ну я и этого, того! Они не спят вон, гундят меж собой, завтра куму писать будут. Как бы их припугнуть, а, Николаич? Напишут ведь?!

– Что уж ты, Шура?

– Я, Николаич, как узнал, что ты приехал, очень занервничал, а ты все в штабе и в штабе, а эти стоят курят, ну я с ними покурить, а этот, сука, палач-то, как раз про ребятишек-пионеров вспомнил, как они его в лесу умоляли, как голосили и мамок звали… И смеется, тварь, ну-у… – Шура заскрипел зубами, прямо слышно было. – Не выдержал я, Николаич!

– У тебя, Шура, лагерный невроз! Ты без меня тут таблеточками не увлекался?

– Не-не, не было такого, я в порядке, Николаич.

– А эти брянские с чем у нас?

– Понос, вчера целый день с горшка не слезали…

– Дизентерия?

– Нет, нажрались чего-то… а может, мастырку[110] какую жрут.

– Урки есть в лазарете?

– Серьезных нет. Один под аппендицит косит неделю уже, Нинку нашу клеит…

– А кто дежурит?

– Она и дежурит. Махмудка ночным санитаром сегодня… Ой, побегу микстуру дам, ты сиди, Николаич, закусывай, хлеб бери! Я сейчас!

Горчакова усталость и спирт валили с ног, день получился длинным. Еще сегодня он обедал на «Полярном», Степановна по случаю расставания пельменей настряпала… Идут себе в ночи сейчас, баржу тянут, утром будут в Игарке. Сан Саныч, Фролыч, Николь… Свежим речным простором повеяло от этих мыслей, он вздохнул невесело. Шура вошел, присел к столу:

– Санитарка новая у нас. Батурина. Надо ее убирать, Николаич… – Шура подкурил папиросу. – Она до нас в Норильске работала, а там девчонки-каторжанки из Западной Украины норильский аэродром строили, ну и ясно, полна больница – травмы, обморожения, воспаления легких. А у этих хохлушек одежки красивые, вышитые все. Батурина им за эти одежки пайку хлеба четырехсотграммовую предлагала. Узнает, когда девушку должны выписать, заберет вещь, завтра, мол, принесу тебе хлеб. А назавтра за девчонкой конвой на работу! Сколько она народу так обманула, Николаич!

Шура взял с полки склянку с остатками спирта, прикинул, что осталось, и долил по кружкам:

– Порыбачить-то не пришлось?

– Нет, – Горчаков выпил, занюхал кусочком хлеба. – Ребята ловили неводом…

– Что ловили?

– Да разную…

– Не любишь ты сетями, Николаич, а у нас на Волге – милое дело! Неводок затянем, стерлядок выберем, судачков, остальное обратно пускаем…