– Что случилось? – Горчаков поставил чемоданчик и достал папиросу.

– Сына его, моего друга… я вам рассказывал… на Колыме он, – Белов смотрел сквозь Горчакова. – Черт! – зло сдавил челюсти и кулаки. – Черт! Черт! Черт!!!

– Чего стоите? Заходите… – Валентин вышел на крыльцо.

– Покурим, – показал папиросу Горчаков.

Романов подошел, изучая Горчакова, протянул руку, признавая в нем своего:

– Валентин!

– Георгий!

– Георгий Николаич – фельдшер, посмотрит ребятишек… – Белов не глядел на Романова: и вины за собой не чувствовал, а глаза не поднимались. – Он сидел в лагере на Колыме.

Романов заинтересованно посмотрел на Горчакова.

– Сын из Магадана написал, с пересылки. Бывал там?

– Бывал.

– Куда могут отправить? Лагерей-то много?

– Много.

– Что за работа? Золото моют?

– Больше в шахтах работают… Сейчас полегче стало, и техника, и кормят лучше.

– По специальности устроится, хорошие механики везде нужны… – спокойно и строго сказал Романов. Так сказал, словно от его мнения это и зависело.

Молчали, курили. На «Полярном» собирались обедать, Николь принесла чистую посуду на стол, загремела ложками. Она была в лучшем своем платьице. Заслонившись рукой от солнца, посмотрела в их сторону. Сан Саныч нечаянно вспомнил, как целовались сегодня всю ночь, и ему захотелось сказать что-то хорошее дядь Вале. Он напрягся, искал слова, но они были все пустые, он чувствовал себя глупым мальчишкой рядом с этими молчавшими мужиками. Он несколько раз мог встать за Мишку на собраниях в пароходстве, но не встал… Не хватило духу.

– Руки у него золотые, технику любит. Не пропадет! – Валентин повернулся к Горчакову. – Пятнадцать лет дали! Теперь срока такие!

– Сейчас и за болтовню двадцать пять дают, совсем, видно, нечего было предъявить.

– Одна надежда, – Романов докурил папиросу, бросил под ноги и тщательно растер сапогом, – околеет Усатый, не вечный же он! У тебя большой срок?

– Двадцать пять.

– Точно околеет… столько людей его смерти ждут, Бога просят, а он все дышит, сука рябая, – Романов нахмурился деловито. – Я, когда письмо получил, успокоился. Боялся, что нету моего Мишки уже, а тут – вот он, его рука. Пойдемте в избу. Ты, Сашка, зря за него ходил, не помогло бы…

Белов глянул, не понимая, откуда он знает, но Романов уже двинулся к крыльцу.

– Дайте мне папиросу! – попросил Горчакова. – Вы идите!

Сан Саныч закурил, глубоко вдыхая крепкий дым. На «Полярном» ели, стол не видно было, но ложки скребли и негромкий разговор гудел, посмеивались. Он глядел на енисейскую ширь с песчаными островами и отмелями и опять остро чувствовал раздвоенность. Один Белов работал, смело поднимался по Турухану, отвечал за своих людей, и здесь все было ясно и хорошо, здесь не было трудностей, которые бы он не одолел. Но была и другая жизнь Сан Саныча Белова, как будто придуманная специально, чтобы все путать. И в этой жизни только что два дорогих ему человека поняли друг друга с полуслова, а он оказался пустым местом рядом с ними. Теперь в той другой жизни был и Мишка, за которого бесстрашный капитан Белов струсил вступиться. И Николь, она тоже была не из этой его жизни, где все было ясно. Его Николь всегда помнила, что она не человек, но ссыльная.

– Идите за стол, Сан Саныч, – Анна спускалась к реке, в руках таз с бельем, за ней, держась за перила и озираясь на Сан Саныча, дети.

Белов затоптал окурок и пошел в дом. Фельдшерский чемоданчик был раскрыт на лавке, мужики сидели за столом, пили чай, перед Горчаковым лежало письмо.

– А лес там какой? – спрашивал Романов.

– Лиственница да кедровый стланик, по реке – тальники… – рассказывал Горчаков.

– Об одном Бога прошу – не побежал бы Мишка… В первые дни – тоска страшная! Я неделю не спал, нары грыз. Не знаю, что удержало. – Он застыл, вспоминая. – Привык помаленьку. Осень была, приморозило, снежок выпал, меня в хорошую бригаду взяли. Бригадир у нас толковый был… Давай, Сашка, щей! Ты чего там сел? А то давайте самогонки хлебнем, раз такие гости! – Валентин очнулся от воспоминаний и решительно открыл люк в погреб. Спустился, загремел чем-то, голос звучал глухо. – Помогай, Саня!

Белов принял кусок сала, миску соленой туруханской селедочки и тяжелую бутыль белесого самогона. На стол поставил. Романов сегодня был в духе, сало резал и говорил необычно много. Сан Саныч наблюдал за ним и не понимал этого его почти веселья. Оно не было нервным, Валентин на самом деле был чему-то рад.

– Пересылочка-то ничего там? На Магадане?

– Я там в тридцать седьмом был, – улыбался Горчаков, – молодой, не понимал ничего…

– Это да… Если б можно было, я бы за Мишку пошел. На общие, на лесоповал, на земляные – куда хошь! Я все уже знаю, зачем парня губить? Я бы за него отработал.

Налил по трети стакана, поднял свой:

– Ну, мужики, чтоб он сдох поскорее! – Валентин косо глянул на угол с иконами и выпил. Жевал сало, обдумывая свои слова, кивнул, подтверждая их. – Заберет его Господь, люди свет увидят!

Сан Саныч чокнулся со всеми, выпил, почувствовал хмельное облегчение, но и неприятно было. Он не должен был пить такой тост! Надо простить их ненависть, хмурился внутренне Сан Саныч, – лагерь сделал их слепыми…

– Может, еще разберутся? – Сан Саныч с нетвердой надеждой посмотрел на Романова.

Валентин резал хлеб, замер на слова Белова.

– В чем разберутся?! – бакенщик смотрел в упор.

Сан Санычу неприятно стало, но взгляда не отвел, молчал упрямо.

– Хороший ты мужик, Сан Саныч, но дурак! – Валентин замолчал, разливая самогонку. – Не пробовал ты, как они разбираются… Люди в их руках собственных детей оговаривают!

Белов уже хорошо захмелел и смотрел с еще большим упорством. Выпил, мысленно проговорив: «За Сталина!» Романов и Горчаков были искалеченные люди, это ясно. Ему не хотелось ничего этого слушать. После ночного разговора с Горчаковым на Турухане Сан Саныч много думал, пытался представить, что такое по всей стране творится… Никак не получалось – вокруг него ничего такого не было! Арестовывали совсем не часто, а тех, кого сажали, было за что!

– При чем здесь Сталин?! – с задиристой пьяной решительностью заговорил Сан Саныч. – Вы ему смерти желаете, а без него… что без него?! – Сан Саныч замолчал в досаде, он не мог, никогда не пытался представить себе жизнь без Сталина.

Романов его не слушал, развернулся в сторону Горчакова:

– Характера Мишкиного боюсь, Георгий Николаевич, не смолчит он, а там сам знаешь как! Урки, попки, шестерки! Какая справедливость!

Замолчали. Стало слышно, как Анна во дворе разговаривает с детьми. Мужики притихли со своими мыслями, и опять показалось Сан Санычу, что Романов с Горчаковым и молча друг друга понимают, а он лишний за этим столом. В сенях забренчала щеколда, вошел Грач.