– Продрались! – Сан Саныч напряженно повернулся к Горчакову.

– Здорово сработали, Сан Саныч! Здорово! – Георгий Николаевич улыбался, а Сан Саныч покраснел.

За спиной Горчакова стояла Николь с горячим чайником. Она слышала слова Горчакова, и у нее тоже отчего-то покраснели щеки.

– Извините, Нина Степановна сказала, что уже всё, я вам чай принесла. Хотите хлеба? – Она все смотрела на капитана. – Мы с Ниной волновались!

Поставили баржу на якорь и отправились за паузком. Мокрый от дождя Фролыч сидел в рубке, курил с наслаждением и прихлебывал чай:

– Вы надавили да течняк! Как корму поперло, Саня! Как на карусели! Цепи не держат! Хорошо, рельс приготовили! Сбросили, натянулось, а до берега уже рукой достать! Не удержали бы буксиром! Такая махина да боком! Ни в какую! Умно ты направо переложился! Я бы не допер!

– Ну! Не видать же ничего, дождь как раз прибавил! – радуясь, поддакивал Сан Саныч.

– Да на таком расстоянии и без дождя не видать, там сантиметры все решали!

Это место, как и предполагали, было самым сложным, дальше было мельче, цеплялись днищем глубокосидящего буксира, но грунт, слава богу, был не каменистый, и нигде не пробились. Утром на третий день пришли в Янов Стан. Горчаков перенес свои зимние измерения на лоцманские карты. Погода снова установилась тихая и жаркая. Комара добавилось.

На обратном пути, пустые, спускались быстро. Когда прошли Кривой порог, остановились на полдня. Купались. Грач с Егором сколотили «артель» желающих и несколько раз затягивали невод. Много не поймали, но уха получалась богатая. Грач сам варил на просторном песчаном берегу, женщины допускались только на вспомогательные работы. Запалили дымари от комаров, поставили стол на всю команду, привезли лавки с буксира.

– …на лодке спускались! – Грач восседал на пенечке с поварешкой в руках, покуривал, глядя на огонь, и рассказывал мечтательно. – Август уже, дожди, а то и снежок! Парнишка со мной был, городской вроде, в очках, а крепкий оказался… Степан звали! Ветра такие, что лодку с берега не спихнуть… дожди залили… День мокнем да гребем, ночь сушимся как-нибудь! Вот такой Степан, значит… Хороший парнишка. Если бы не он – не попасть мне было в эти места…

– Иван Семеныч, ты про уху-то не забыл? – напомнила Нина Степановна, она уже расставила тарелки. – Народ баснями не кормят!

– Ты, женщина, про кашу свою понимай, а тут… – Семеныч встал и опустил алюминиевую поварешку в уху, она не утонула, огромный котел был полон рыбы. Он зачерпнул жирной юшки, повернулся в сторону садящегося солнца, рассмотрел прозрачный слой жира, и, не пробуя, вылил обратно. – Тут рыбацкий нюх нужен!

Капитан выставил выпивку. После опасной работы, после Янова Стана с его унылыми часовыми у бесконечных складов, после долгой непогоды… после купания да перед таким ужином настроение у всех было лучше не надо. И стол накрыли богато.

– Давайте уж я первый скажу! – Сан Саныч встал, отмахнулся от комаров, собравшихся небольшой тучкой отпить из его кружки. – Работа была непростой. Мы ее сделали хорошо, прошли по малой воде, провели большую баржу, составили подробную лоцию, – он глянул на Горчакова. – Теперь за нами смело пойдут другие. Поздравляю всех!

Выпили. Зашумели, похваливали уху и повара. Закусывали, шутки шутили. Хохот громко отражался от высокого противоположного берега, как будто там сидела еще одна компания.

– Окуни должны быть о-бя-зательно! Это – раз! Потом – стерлядка! – Грач пьяновато-важно объяснял секрет ухи сидевшей рядом Николь. – Там, у вас, что водится? Окунь есть?

– Там, где я жила – море, Иван Семенович! Оно соленое и там окуня, наверное, нет…

– А что есть? Скажи-ка!

– Вы уже спрашивали, я не знаю, как будут морские рыбы по-русски.

– Скажи по-нерусски, скажи!

Белов сидел почти напротив Николь, и казалось ему, захмелевшему, что все рассказы за этим столом предназначаются только ей. Он внимательно глянул на Горчакова, тот спокойно разговаривал о чем-то с Померанцевым и на Николь не смотрел. Сан Саныч нахмурился на самого себя, на свою ревность и поднял голову. Николь глядела прямо на него и улыбалась. Так улыбалась, что Сан Саныч почувствовал, как сердце его катится, охая, куда-то под лавку. Он отвел взгляд, уставился в стол перед собой, в объеденный рыбий хвост, в голове шумело. Это была его женщина! И никаких других вариантов не было!

Фролыч рассказывал что-то из времен своей работы на ленд-лизе. Все слушали в негромкой вечерней тишине, не перебивали вопросами, только комаров били да в кочегарке время от времени начинали методично забрасывать уголь в ненасытную топку.

Сан Саныч только теперь, выпив, почувствовал усталость от этого опасного рейса. Он и сам хорошо не понимал его значения, просто приятно было быть первым, сделать то, что даже и не пытались. Вспоминал извилистый Турухан, и он уже не казался ему чем-то опасным. Не опаснее любой другой такой работы. Он чувствовал себя енисейским капитаном, которому и старики теперь руку будут подаватьс уважением. Это было важно.

Солнце опустилось за лес, стало прохладней, комаров еще прибавилось. Кто-то перебрался к костру, курили сквозь сетки накомарников. Другие оставались за столом. Разговаривали. Боцман с матросом Сашкой вышли из тайги с охапками хвороста.

– Ну, что запоем, служивые? – Степановна бросила окурок в высокий огонь и улыбнулась.

– Ах ты, Нинушка, родная, давай «Черного ворона» моего… – запричитал Иван Семеныч.

Нина посидела молча в наступившей тишине и запела. Лицо ее было серьезно и спокойно, только брови чуть хмурились. Ее стали поддерживать, и вскоре пели уже все:

Отсветы костра ярко освещали ее лицо, уродливый шрам на темени, морщины, глаза спокойные и строгие. Она выглядела лет на пятьдесят или старше, а ей и сорока не было. Белов разглядывал ее и думал, что ничего о ней не знает. Надежная повариха, надежная и честная, никогда с пустым вопросом не придет. А что у нее за плечами? Вроде были до войны и муж и ребенок, но что с ними? Померанцев присел рядом с поварихой, пел вторым голосом, у него был неожиданно красивый баритон. Померанцев свои зубы где-то в лагере оставил, Степановна на фронте… Пели Егор, Фролыч, пела Николь, пели литовец Повелас и вологодский матрос Климов, Грач то подтягивал, то опускал старую голову и кивал, расстраиваясь о своей жизни. Песня кончилась. Только костер трещал и рвался вверх в серое небо белой ночи.

– Давай, Нина, чего-нибудь повеселей, – сказал задумчиво Грач, доставая кисет.