— Ах, Андрей Петрович, — воскликнула действительно счрезвычайным беспокойством, мама, — расскажи уж поскорей, не томи: чем ее,бедную, порешили?

— Осудили нашу барышню!

— Ах! — вскрикнула мама.

— Да не в Сибирь, успокойся — к пятнадцати рублям штрафувсего; комедия вышла!

Он сел, сел и доктор. Это они говорили про Татьяну Павловну,и я еще совсем не знал ничего об этой истории. Я сидел налево от МакараИвановича, а Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо, было какое-тосвое, особое сегодняшнее горе, с которым она и пришла к маме; выражение лица еебыло беспокойное и раздраженное. В ту минуту мы как-то переглянулись, и я вдругподумал про себя: «Оба мы опозоренные, и мне надо сделать к ней первый шаг».Сердце мое вдруг к ней смягчилось. Версилов между тем начал рассказывать обутрешнем приключении.

Дело в том, что у Татьяны Павловны был в то утро в мировомсуде процесс с ее кухаркою. Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том,что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая нислова своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней ТатьяныПавловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее разнавсегда. Все эти психологические капризы старых дев и барынь, на мои глаза, ввысшей степени достойны презрения, а отнюдь не внимания, и если я решаюсьупомянуть здесь об этой истории, то единственно потому, что этой кухарке потом,в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую ироковую роль. И вот, выйдя наконец из терпения перед упрямой чухонкой, неотвечавшей ей ничего уже несколько дней, Татьяна Павловна вдруг ее наконецударила, чего прежде никогда не случалось. Чухонка и тут не произнесла даже нималейшего звука, но в тот же день вошла в сообщение с жившим по той же чернойлестнице, где-то в углу внизу, отставным мичманом Осетровым, занимавшимсяхождением по разного рода делам и, разумеется, возбуждением подобного рода делв судах, из борьбы за существование. Кончилось тем, что Татьяну Павловнупозвали к мировому судье, а Версилову пришлось почему-то показывать приразбирательстве дела в качестве свидетеля.

Рассказал это все Версилов необыкновенно весело и шутливо,так что даже мама рассмеялась; он представил в лицах и Татьяну Павловну, имичмана, и кухарку. Кухарка с самого начала объявила суду, что хочет штрафденьгами, «а то барыню как посадят, кому ж я готовить-то буду?» На вопросысудьи Татьяна Павловна отвечала с великим высокомерием, не удостоивая дажеоправдываться; напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленнобыла оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями. Мичман, долговязый ихудощавый молодой человек, начал было длинную речь в защиту своей клиентки, нопозорно сбился и насмешил всю залу. Разбирательство кончилось скоро, и ТатьянуПавловну присудили заплатить обиженной Марье пятнадцать рублей. Та, неоткладывая, тут же вынула портмоне и стала отдавать деньги, причем тотчасподвернулся мичман и протянул было руку получить, но Татьяна Павловна почтиударом отбила его руку в сторону и обратилась к Марье. «Полноте, барыня, стоитбеспокоиться, припишите-с к счету, а я уж с этим сама расплачусь». — «Видишь,Марья, какого долговязого взяла себе!» — показала Татьяна Павловна на мичмана,страшно обрадовавшись, что Марья наконец заговорила. «А уж и впрямь долговязый,барыня, — лукаво ответила Марья, — котлетки-то с горошком сегодня приказывали,давеча недослышала, сюда торопилась?» — «Ах нет, с капустой, Марья, да,пожалуйста, не сожги, как вчера». — «Да уж постараюсь сегодня особо, сударыня;пожалуйте ручку-с», — и поцеловала в знак примирения барыне ручку. Однимсловом, развеселила всю залу.

— Экая ведь какая! — покачала головой мама, очень довольнаяи сведением и рассказом Андрея Петровича, но украдкой с беспокойствомпоглядывая на Лизу.

— Характерная барышня сызмлада была, — усмехнулся МакарИванович.

— Желчь и праздность, — отозвался доктор.

— Это я-то характерная, это я-то желчь и праздность? — вошлавдруг к нам Татьяна Павловна, по-видимому очень довольная собой, — уж тебе-то,Александр Семенович, не говорить бы вздору; еще десяти лет от роду был, менязнал, какова я праздная, а от желчи сам целый год лечишь, вылечить не можешь,так это тебе же в стыд. Ну, довольно вам надо мной издеваться; спасибо, АндрейПетрович, что потрудился в суд прийти. Ну, что ты, Макарушка, тебя только изашла проведать, не этого (она указала на меня, но тут же дружелюбно удариламеня по плечу рукой; я никогда еще не видывал ее в таком веселейшемрасположении духа).

— Ну, что? — заключила она, вдруг обратившись к доктору иозабоченно нахмурившись.

— Да вот не хочет лечь в постель, а так, сидя, только себяизнуряет.

— Да я только так посижу маненько, с людьми-то, —пробормотал Макар Иванович с просящим, как у ребенка, лицом.

— Да уж любим мы это, любим; любим в кружкé поболтать,когда около нас соберутся; знаю Макарушку, — сказала Татьяна Павловна.

— Да и прыткий, ух какой, — улыбнулся опять старик,обращаясь к доктору, — и в речь не даешься; ты погоди, дай сказать: лягу,голубчик, слышал, а по-нашему это вот что: «Коли ляжешь, так, пожалуй, уж и невстанешь», — вот что, друг, у меня за хребтом стоит.

— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу,дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся внароде и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. Авас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке— вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемыйстранник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я нераз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.

— Так Макар — бродяга, по-твоему? — подхватила ТатьянаПавловна.

— О, я не в том смысле; я употребил слово в его общемсмысле. Ну, там религиозный бродяга, ну, набожный, а все-таки бродяга. Вхорошем, почтенном смысле, но бродяга… Я с медицинской точки…

— Уверяю вас, — обратился я вдруг к доктору, — что бродяги —скорее мы с вами, и все, сколько здесь ни есть, а не этот старик, у которогонам с вами еще поучиться, потому что у него есть твердое в жизни, а у нас,сколько нас ни есть, ничего твердого в жизни… Впрочем, где вам это понять.

Я, видно, резко проговорил, но я с тем и пришел. Я,собственно, не знаю, для чего продолжал сидеть, и был как в безумии.

— Ты чего? — подозрительно глянула на меня Татьяна Павловна,— что, ты как его нашел, Макар Иванович? — указала она на меня пальцем.

— Благослови его бог, востер, — проговорил старик ссерьезным видом; но при слове «востер» почти все рассмеялись. Я кое-какскрепился; всех же пуще смеялся доктор. Довольно худо было то, что я не зналтогда об их предварительном уговоре. Версилов, доктор и Татьяна Павловна ещедня за три уговорились всеми силами отвлекать маму от дурных предчувствий иопасений за Макара Ивановича, который был гораздо больнее и безнадежнее, чем ятогда подозревал. Вот почему все шутили и старались смеяться. Только доктор былглуп и, естественно, не умел шутить: оттого все потом и вышло. Если б я тожезнал об их уговоре, то не наделал бы того, что вышло. Лиза тоже ничего незнала.