— Я не знаю, в каком вы смысле… Я, конечно, не для того,чтоб вас дразнить, и, поверьте, что в бога верую; но все эти тайны давнооткрыты умом, а что еще не открыто, то будет открыто все, совершенно наверно и,может быть, в самый короткий срок. Ботаника совершенно знает, как растетдерево, физиолог и анатом знают даже, почему поет птица, или скоро узнают, ачто до звезд, то они не только все сосчитаны, но всякое движение их вычислено ссамою минутною точностью, так что можно предсказать, даже за тысячу лет вперед,минута в минуту, появление какой-нибудь кометы… а теперь так даже и составотдаленнейших звезд стал известен. Вы возьмите микроскоп — это такое стеклоувеличительное, что увеличивает предметы в мильон раз, — и рассмотрите в негокаплю воды, и вы увидите там целый новый мир, целую жизнь живых существ, амежду тем это тоже была тайна, а вот открыли же.

— Слышал я про это, голубчик, неоднократно слышал от людей.Что говорить, дело великое и славное; все предано человеку волею божиею;недаром бог вдунул в него дыхание жизни: «Живи и познай».

— Ну, это — общие места. Однако вы — не враг науки, неклерикал? То есть я не знаю, поймете ли вы…

— Нет, голубчик, сызмлада науку почитал, и хоть сам несмыслен, но на то не ропщу: не мне, так другому досталось. Оно тем, может, илучше, потому что всякому свое. Потому, друг милый, что не всякому и наукавпрок. Все-то невоздержны, всякий-то хочет всю вселенну удивить, а я-то, может,и пуще всех, коли б был искусен. А будучи теперь весьма не искусен, как могупревозноситься, когда сам ничего не знаю? Ты же млад и востер, и таков уделтебе вышел, ты и учись. Все познай, чтобы, когда повстречаешь безбожника алиозорника, чтоб ты мог перед ним ответить, а он чтоб тебя неистовыми словесамине забросал и мысли твои незрелые чтобы не смутил. А стекло это я еще и не такдавно видел.

Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил емучрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности былаболезненная. Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел наменя минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клалладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться,совсем как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжалговорить, но как бы куда-то на воздух.

— Есть, друг, — продолжал он, — в Геннадиевой пустыни одинвеликого ума человек. Роду он благородного, и чином подполковник, и великоебогатство имеет. В мире живши, обязаться браком не захотел; заключился же отсвету вот уже десятый год, возлюбив тихие и безмолвные пристанища и чувствасвои от мирских сует успокоив. Соблюдает весь устав монастырский, а постричьсяне хочет. И книг, друг мой, у него столько, что я и не видывал еще столько ни укого, — сам говорил мне, что на восемь тысяч рублей. Петром Валерьянычем звать.Много он меня в разное время поучал, а любил я его слушать чрезмерно. Говорюэто я ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме и проживаявот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении волисвоей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть ещесовершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик, об уме моем говоришь; а может,ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил. И что о послушании моемрассуждаешь: может, я давно уже меру себе потерял. И что об отсечении воли моейтолкуешь? Я вот денег моих сей же час решусь, и чины отдам, и кавалерию всю сейже час на стол сложу, а от трубки табаку, вот уже десятый год бьюсь, отстать немогу. Какой же я после этого инок, и какое же отсечение воли во мнепрославляешь?» И удивился я тогда смирению сему. Ну так вот, прошлого лета, вПетровки, зашел я опять в ту пустынь — привел господь — и вижу, в келии егостоит эта самая вещь — микроскоп, — за большие деньги из-за границы выписал.«Постой, говорит, старик, покажу я тебе дело удивительное, потому ты сего ещеникогда не видывал. Видишь каплю воды, как слеза чиста, ну так посмотри, что вней есть, и увидишь, что механики скоро все тайны божии разыщут, ни одной нам стобой не оставят», — так и сказал это, запомнил я. А я в этот микроскоп, ещетридцать пять лет перед тем, смотрел у Александра Владимировича Малгасова,господина нашего, дядюшки Андрея Петровичева по матери, от которого вотчина иотошла потом, по смерти его, к Андрею Петровичу. Барин был важный, большойгенерал, и большую псовую охоту содержал, и я многие годы при нем выжил тогда вловчих. Вот тогда и поставил он тоже этот микроскоп, тоже привез с собой, иповелел всей дворне одному за другим подходить, как мужскому, так и женскомуполу, и смотреть, и тоже показывали блоху и вошь, и конец иголки, и волосок, икаплю воды. И уж потеха была: подходить боятся, да и барина боятся — вспыльчивбыл. Одни так и смотреть-то не умеют, щурят глаз, а ничего не видят; другиестрашатся и кричат, а староста Савин Макаров глаза обеими руками закрыл, да икричит: «Что хошь со мной делайте — нейду!» Пустого смеху тут много вышло.Петру Валерьянычу я, однако, не признался, что еще допреж сего, с лишкомтридцать пять лет тому, это самое чудо видел, потому вижу от великогоудовольствия показывает человек, и стал я, напротив, дивиться и ужасаться. Далон мне срок и спрашивает: «Ну, что, старик, теперь скажешь?» А я восклонился иговорю ему: «Рече господь: да будет свет, и бысть свет», а он вдруг мне на то:«А не бысть ли тьма?» И так странно сказал сие, даже не усмехнулся. Удивился яна него тогда, а он словно даже осердился, примолк.

— Просто-запросто ваш Петр Валерьяныч в монастыре ест кутьюи кладет поклоны, а в бога не верует, и вы под такую минуту попали — вот и все,— сказал я, — и сверх того, человек довольно смешной: ведь уж, наверно, он раздесять прежде того микроскоп видел, что ж он так с ума сошел в одиннадцатый-тораз? Впечатлительность какая-то нервная… в монастыре выработал.

— Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнесстарик, — и не безбожник он. В ем ума гущина, а сердце неспокойное. Таковыхлюдей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот чтоеще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночнымсном их поминай на молитве, ибо таковые бога ищут. Ты молишься ли передсном-то?

— Нет, считаю это пустою обрядностью. Я должен вам, впрочем,признаться, что мне ваш Петр Валерьяныч нравится: не сено по крайней мере, авсе же человек, несколько похожий на одного близкого нам обоим человечка,которого мы оба знаем.

Старик обратил внимание лишь на первую фразу моего ответа:

— Напрасно, друг, не молишься; хорошо оно, сердцу весело, ипред сном, и восстав от сна, и пробудись в ночи. Это я тебе скажу. Летом же, виюле месяце, поспешали мы в Богородский монастырь к празднику. Чем ближеподходили к месту, тем пуще приставал народ, и сошлось наконец нас чуть не дваста человек, все спешивших лобызать святые и целокупные мощи великих обоихчудотворцев Аникия и Григория. Заночевали, брате, мы в поле, и проснулся язаутра рано, еще все спали, и даже солнышко из-за леса не выглянуло.Восклонился я, милый, главой, обвел кругом взор и вздохнул: красота везденеизреченная! Тихо все, воздух легкий; травка растет — расти, травка божия,птичка поет — пой, птичка божия, ребеночек у женщины на руках пискнул — господьс тобой, маленький человечек, расти на счастье, младенчик! И вот точно я впервый раз тогда, с самой жизни моей, все сие в себе заключил… Склонился я опять,заснул таково легко. Хорошо на свете, милый! Я вот, кабы полегчало, опять бы повесне пошел. А что тайна, то оно тем даже и лучше; страшно оно сердцу и дивно;и страх сей к веселию сердца: «Все в тебе, господи, и я сам в тебе и приимименя!» Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна, — прибавил онумиленно.