– Ты же мог, – я пытался шутить, – убить почти дважды нобелевского лауреата.

– Proh pudor! – повторил Юра.

– А как это звучит по-японски? – спросил я и попытался улыбнуться.

– По-японски, – привычно ответил он, – это не звучит.

Секунду-другую мы улыбались, рассматривая друг друга, и молчали.

– Да сними ты свои чертовы очки! Я не вижу твоих глаз!

Я сделал движение рукой, чтобы сорвать с него очки, но он ловко перехватил мою руку.

Волосы его были растрепаны, беспорядочно курчавились в разные стороны, я заметил пряди седины. Когда-то, мы были еще так молоды, у него были прямые иссиня-черные волосы с кисточками седины на висках, придававшими ему известную взрослость. Как только тиски на моей руке ослабли, я высвободил руку и попытался встать на ноги. Он тоже встал. Мы улыбнулись друг другу.

– Ну, здравствуй, родной мой, – дружелюбно и нежно произнес он. – Ты не поверишь, но я даже не прикасался к тебе, так что никаких потерь армия нобелевских лауреатов не понесла бы.

Мы обнялись. Вскоре мы уже сидели в уютном ресторанчике… и разговаривали. Он, кстати, сказал, что никаких телесных повреждений мне не наносил, даже, он повторил это еще раз, не прикасался ко мне. У меня это сообщение вызвало удивление.

– Представь себе, – без какого-либо нарочитого хвастовства сказал Юра, – я тебя на время присыпил. Я, правда, помог тебе, когда ты падал поудобнее усесться на каменную плиту, чтобы ты не зашиб себе задницу. На мои вопросы, а у меня их были тысячи, он отвечал односложно, не вдаваясь в подробности, которые, как ему казалось, были мне неинтересны. Но как раз подробности мне-то и нужны были больше всего. Что, собственно, значило его «Аня тоже с нами»?

– Скажи лучше, зачем ты меня выслеживал? И как тебе удалось найти меня?

– Сначала ответь, – сказал я, – это правда – ты киллер?

– Правда – это лучшая ложь, – уверенно и просто произнес он.

Я всегда разделял подобное утверждение: правдивыми фразами можно прикрыть такую чудовищную ложь, что о ней заговорят, как об истине в последней инстанции. Я знаю эту технологию обмана.

– Ты не ответил, – сказал я.

– Нет же. Конечно, нет.

Мы сидели, как сто лет назад!

– Битых три часа ты рассказываешь мне о своих подвигах…

– Рассказываю.

– Кто же ты?

– Тебе налить еще?

Сперва в моем номере мы пили пиво, а потом и какое-то вино, и коньяк, и до утра рассказывали, рассказывали свои истории. Ясно, что в ту ночь нам было не до сна. Он прилетел в Иерусалим на несколько дней, и у него еще было много дел. Иногда меня раздражали его ответы, а его «Ты не поверишь» просто бесило меня. Конечно же, он, как и я, очень изменился, я имею ввиду не его внешний облик. Он действительно добился многого в жизни, он не был знаменит, но стал достаточно состоятельным. Он не хвастался своими успехами, чего-то недоговаривал, но держался достойно и, возможно, несколько гордо. Да, судя по его рассказам, ему было чем гордиться. Он по-прежнему считал себя натурой глубокой и более утонченной, чем весь этот смертный люд, я бы сказал художником, да, свободным и успешным художником. Он рисовал мне такие картины – голова закружится, но он не отвечал на главный мой вопрос:

– Значит, все-таки киллер?

– Реет, ну какой же я киллер? Киллер – это так прозаично, так грубо.

– Не води меня за нос!

Время от времени в нашем разговоре речь заходила и о моих успехах, да, о них он был тоже наслышан, ведь они были общеизвестны, но когда я произносил давно позабытые им слова о межклеточных контактах, плотных и щелевидных соединениях между клетками, о рибосомах и митохондриях, и центриолях, и внутриклеточном веретене, он замирал.

– Не трави душу, – сказал он.

Когда мы потом разговорились, и я рассказал ему идею пирамиды, и указал ему его место в ней, место спасителя, и убеждал, что то, чем он в жизни занят, такая дикая ерунда и чепуха, и недостойная его предназначения и смысла существования собачья чушь, он только удивился:

– Разве?

– Конечно! Ты же можешь спасать десятки, сотни тысяч людей…

– А я, по-твоему, чем занимаюсь?

– Но ты можешь нести людям добро, любовь, справедливость…

– А я что делаю?

Этими вопросами он ставил меня в тупик, но лишь до тех пор, пока не раскусил, не прочувствовал и не проникся нашей идеей. На это ушли считанные секунды. И все те годы, которые мы провели вместе.

– Пирамида, говоришь… – сказал он, покусывая нижнюю губу, – значит, пирамида.

– Ага, – сказал я, – нравится?

Он пристально и долго смотрел мне в глаза сквозь блики стекол своих роговых очков тяжелым воинствующим и всепобеждающим взглядом гипнотизера. Его черные глаза ни разу не моргнули. Затем он двумя пальцами правой руки аккуратно снял очки, опустил веки, а указательным пальцем левой поскреб переносицу. По всему было видно, как он сдерживал себя, чтобы не сорваться с петель.

– Да, – наконец произнес он, – твоя пирамида – это великолепно. Это даже, если хочешь, величественно!

Я знал, что ему понравится.

– Ты, значит, хочешь спасти этот мир?

Я молчал.

– Думаешь, он того стоит?

– Ага, – сказал я, – кури.

– Тебе не кажется, что проповедуя свою Пирамиду, ты мечешь бисер перед свиньями? – спросил он.

– Не кажется, – сказал я.

И бросил ему пачку его любимых сигарет («Кэмел»).

Какое-то время мы молчали, потом он снова заговорил.

– Я тоже был близок к сумасшествию, – сказал он, – ведь если бы не случай… К счастью, мне удалось вырваться из страны, пришлось переквалифицироваться. Я не жалею. Я узнал другую среду, другие традиции и обычаи, другие правила жизни и игры, которую люди ведут непрестанно. От чего-то пришлось отказаться, но люди меня ничем не удивили – они везде одинаковые. Помнишь, мы в нашей бане проводили мальчишники, даже вели протоколы заседаний. Это была хорошая школа, ключевые моменты бытия мы понимали правильно: продолжение рода, еда, творчество. И все нанизано на стержень удовольствия. Вне зависимости от того, кто ты – араб или негр, коммунист или мусульманин.

– Помню, помню, – сказал я, – как же, как же…

Но он не слышал меня.

– И все же навыки, которые ты получаешь в молодые годы, во многом определяют твою судьбу, верно?

Я кивнул и не стал оспаривать его постулаты насчет стержня удовольствия и линии судьбы, я просто слушал и выжидал момент, когда он хоть словом обмолвиться о своей карманной лаборатории – невзрачном черном кейсе, который он все время таскал с собой. Портфель словно был приклеен к руке. Он как-то сказал, кивнув на него, что без него он, как без рук. Может быть, там минивинтовка с оптическим прицелом, спросил я. Он только хмыкнул. Теперь этот черный ящик лежал на соседнем кресле и отвлекал мое внимание. Мне все время чудилось, что он вот-вот откроется и из него выпрыгнет какой-нибудь современный джин. От Юрки всего можно было ожидать, хотя он и не был никаким фокусником.