своей глупой мести[1606]. Этой ночью, между полуночью и часом утра, экипаж, набитый студентами, остановился возле Карлова. Лошади испугались моих сторожей, внезапно появившихся собак, и любезные ночные пассажиры с проклятиями повернули оглобли и возвратились в город, не причинив особого вреда сторожам. Конечно, подобное происшествие не может дать место судебному преследованию, однако оно является свидетельством враждебных намерений против безопасности моей семьи[1607]. Я не потерплю формальной угрозы, как какой-то трус, и я принял твердое решение отразить любой удар с оружием в руках. Будь что будет. Однако я считаю своим долгом написать в деталях Его Величеству обо всем, что происходит здесь до и после злополучного водворения в этом городе, просить защитить действенными мерами безопасность горожан, жизнь их жен и их имущество от распущенности необузданной молодежи[1608].

Примите, милостивый государь, уверение в совершеннейшем моем почтении и глубоком уважении от вашего смиренного и покорного слуги Фаддея Булгарина.

14 октября 1832. Карлово.

Донесение Нарвской городовой полиции

В нарвскую городовую полицию

Отставного коллежского асессора

Фаддея Венедиктова Булгарина

Донесение

Проезжая из Дерпта в С.-Петербург, в расстоянии около 200 шагов от Нарвского предместья, жена моя[1609] увидела, что чужой человек сидит за нашим экипажем и работает, чтоб отвязать пак. Это было между 7 и 8 часами вечера, в сумерки. Жена моя закричала: «Вор», – но человек не слез, а когда я приказал остановиться и соскочил с линейки, то вор соскочил вместе со мною. Это случилось в конце фурштата[1610]. Я схватил вора за грудь. Он был в белом нагольном тулупе и в черной барашковой шапочке, наподобие фески. Вор, отрываясь от меня и таща меня за собою, посклизнулся и упал в ров. Я не пускал его, крича караул, но хотя в доме противолежащем было множество народу и на крик мой человек 20 показалось в открытых окнах, но никто не двинулся с места. Вор также звал на помощь какого-то Александра. Явился человек в сибирке, бледный и худощавый, без бороды. Вор, пользуясь моею усталостью, вырвался из рук моих и бросился на меня как бешеный, сперва ухватил меня за лицо и расцарапал, потом, не дав опомниться, нанес чем-то крепким, – вероятно, камнем, удар в голову, от которого я почти замертво упал на землю. Ко мне прибежал на помощь находящийся при мне частным секретарем дворянин Игнатьев, но получил от вора такой удар в грудь, что едва перевел дух. В это время почтовые лошади, испугавшись крика, убежали с экипажем, и я остался среди большой дороги, почти без чувств, в руках двух разбойников, которые продолжали бить меня в голову, вероятно имея желание умертвить. По счастью, на мне была шапка, туго набитая ватой, а сверх того я, по инстинкту, видя смерть пред глазами, накрыл голову сюртуком на вате, а потому череп не пробит разбойниками. Между тем возвратился мой экипаж, и жена моя привезла на помощь двух солдат, неизвестно какой команды, которые вместо того, чтобы помогать мне, посмотрели в лицо вору и приняли его сторону. Вор еще более ободрился и сказал мне, как я смел назвать его мошенником, когда он хозяин дома. Но фамилии своей не сказывал. Женщина, стоявшая на улице в нагольном тулупе, шепнула мне, что пойманный мною вор называется Сельский. Он спокойно пошел в дом, отворил окно и смотрел на нас, произнося ругательства. Я подошел к нему под окно, чтобы всмотреться в него, а народ сказал мне, что это точно Сельский. Он был полупьян и с удивительною дерзостью ругался и призывал охотников убивать немцев, почитая меня немцем, потому что я говорил по-немецки с женою.

Надо быть лишенным ума, чтобы остановиться на большой дороге и броситься на человека, обвиняя его в воровстве. Следовательно, невозможно даже предполагать, что я напрасно обвинял Сельского, когда 6 особ, бывших в экипаже, видели, как он сидел за экипажем. Говорят здесь, что одна дочь Сельского в замужестве за священником, а другая за богатым купцом, и хотя он известен как человек дурной нравственности, но что он выпутается, хотя уличен в намерении отрезать пак и в разбое на большой дороге. Надеясь на правосудие Нарвской полиции, я долгом поставляю известиться о сделанном Сельским преступлении и по приезде в Петербург доведу о случившемся до сведения господ шефа жандармов, министра внутренних дел, военного генерал-губернатора и гражданского губернатора, чтоб удалением Сельского из города и примерным наказанием его за увечье дворянина и покушение к воровству избавить других проезжих от угрожающей им опасности.

В городе Нарве, 18 сентября 1837 года.

Подписал коллежский ассесор Фаддей Булгарин

Примечание. Женщина, сказавшая мне, что пойманный мною вор есть Сельский, называется Авдотья. Я и вышеупомянутый дворянин Игнатьев видели Сельского в окне его собственного дома и узнали его. Все показанное готов я утвердить присягою. Авдотью мы нашли потом в доме Сельского. Кроме причиненного мне Сельским увечья, от которого стражду и совершенно болен, Сельский разорвал на мне и на дворянине Игнатьеве шинели и сюртуки.

Письма Л. А. Перовскому

Граф (с 1849 г.) Лев Алексеевич Перовский (1792–1856) – генерал-адъютант (1829), сенатор (1831), генерал-лейтенант (1833), оренбургский военный губернатор (1833–1842), генерал от кавалерии (1843), оренбургский и самарский генерал-губернатор (1851–1857), министр внутренних дел (1841–1852), министр уделов (1852–1856).

1

Не только я, но и все, знающие меня, душевно убеждены, что муж столь высокого просвещения и справедливости, как Ваше Высокопревосходительство, приказывая понудить меня к удовлетворению Лисенкова, не имели в виду запретить выезд из города литератору и назначить ему место, где он должен сочинять, и срок работы воображения. Изобретение сей тяжкой для меня кары принадлежит генерал-адъютанту Кокошкину, ибо ни в одном из европейских законодательств, равномерно и в русском законодательстве не существует закона, запрещающего выезд из города литератору для понуждения его писать, и напротив, везде литераторы ищут вдохновения и освежают свое воображение в поездках и сельском уединении. Выезд запрещается по денежным делам и уголовным преступлениям, а я ни гроша не должен Лисенкову, как свидетельствует его расписка, данная уже после контракта, по которому я не удовлетворил его единственно по несчастным обстоятельствам. Чего может требовать от меня Лисенков, когда он взыскал с меня двойную неустойку, и для вознаграждения себя за проволочку продает три части моих сочинений по той цене, какая назначена за четыре части, и могу ли я кончить для него статью больной, разлученный с семейством, заключенный противу воли в городе. Я