— Я буду откровенен, — с усилием проговорил он. Владик хотел было ответить что-то едкое, но сдержался.

— Ты знаешь, что у меня сложились очень непростые отношения с Храповицким, — продолжал Ефим. — Не буду посвящать тебя во все подробности, но поверь, он зашел очень далеко.

— Думаю, не дальше, чем ты, — все-таки вставил Владик. — Впрочем, меня это не касается.

— Я тоже на это надеялся, — подтвердил Ефим. — До вчерашнего дня. Но вчера было совершено покушение на Сырцова, который проходит главным свидетелем по делу Храповицкого.

Владик коротко кивнул, показывая, что он в курсе события.

— Его пытались убить, — многозначительно прибавил Ефим и замолчал.

— Ну, — поторопил Владик. — Ты подозреваешь, что это сделал я?

— Я считаю, что это сделал Храповицкий, — шепотом проговорил Ефим.

— Жаль, что не ты, — отозвался Владик. — А то бы я начал уважать тебя за решительность.

Последняя реплика доконала Ефима.

— Хватит издеваться! — воскликнул он. — Ты что, не понимаешь, насколько это серьезно? Храповицкий пошел ва-банк! Он убивает своих сторонников! Нам всем угрожает опасность. Меня предупредили компетентные люди! Они знают из верных источников. Я уже отправил семью за границу. И собираюсь уезжать сам!

— Поезжай, — равнодушно пожал плечами Владик. — Я-то при чем?

— Я хотел бы уехать с тобой. Вместе, — понизив голос, просительно сказал Ефим. — Я думаю, что ты тоже находишься под ударом.

— Храповицкий собрался меня взорвать? — изумился Владик. — Чтобы сделать тебе пакость? Ты серьезно?

— Я знаю его, — убежденно зашептал Ефим. — Он не остановится ни перед чем! Если он не сможет достать меня, он будет бить по моей семье! По тебе! Тебе подстроят какую-нибудь ловушку, втянут в скандал, только чтобы надавить на меня. Говорю тебе, у меня точные сведения. Нам нужно переждать совсем немного. Потом кое-что случится... — Ефим осекся. — Черт! — воскликнул он. — Я не могу раскрывать тебе все карты! Это не от меня зависит. Для Храповицкого не существует ничего святого.

Владик молчал, разглядывая отца с исследовательским интересом.

— А для тебя существует? — спросил он наконец с любопытством.

— Как ты можешь? — Ефим задохнулся от возмущения. — Как ты можешь так говорить?! Я же все-таки твой отец!

— Правда? — усмехнулся Владик. — Ты, верно, шутишь, папа!

Он откинулся в кресле и закинул руки за голову.

— Мне двадцать шесть лет, — заговорил Владик задумчиво, изучая потолок. — Из них что-то около пятнадцати мы не жили вместе. Плюс-минус. В любом случае больше, чем половина. Когда ты ушел, мне было одиннадцать или десять, я уж не помню. Мама работала учительницей в школе. Ты, кстати, в курсе, что она продолжает преподавать? Хотя я даю ей в месяц ровно в двадцать раз больше, чем она там получает. Но мама не меняется. У нее принципы. Она не тратит мои деньги. Она их копит. Не знаю уж, в твой банк носит или где-то еще хранит. Не спрашивал, да она, может быть, мне бы и не сказала. Она бережет их для меня. Смешно, да? Я ей отдаю, а она их для меня откладывает. В этом она вся. Помнишь, она всегда запрещала мне дружить с детьми из семей торгашей, чтобы я не научился чему-нибудь нехорошему? Потому что торгаши тогда думали только о наживе. А нужно было думать о чем-нибудь возвышенном. О мировой художественной культуре, например. Или, на худой конец, о медицине. Маме нравилась медицина. А работники сферы обслуживания не нравились. Ты когда-нибудь думал о мировой художественной культуре, папа? Нет? Откровенно говоря, я тоже не часто. А когда ты сам стал торгашом, мама сочла это закономерным результатом твоего падения. Начатого уходом от нее и меня. Тут ты в ее глазах окончательно утратил человеческий облик. Причем количество твоих денег ее нисколько не волновало. Даже наоборот. Потому что, по ее глубокому убеждению, честным путем в наше время нельзя заработать много. И самым большим шоком для нее стало, когда я отправился по твоим стопам. С корыстью в душе и коварными планами в голове. Я разбил ей сердце. Хотя она по-прежнему меня любит. По-прежнему и очень по-своему. Она уверена, что возмездие неотвратимо. То есть если я зарабатываю много, значит, делаю это нечестно. И меня рано или поздно посадят. И тогда мне эти деньги пригодятся. Но это я к слову. Извини за длинное отступление.

Так вот, представляешь, когда ты ушел, мама объяснила мне, что это случилось из-за меня. Что ты ушел из-за меня. Понимаешь? Из-за того, что я учусь плохо. Не слушаюсь. Не помогаю по хозяйству. Не хожу в магазин за хлебом. И спортом не занимаюсь. И я ей, представь себе, поверил. Ну, не мог я вообразить, что у тебя есть другая женщина. Ну, не укладывалось это тогда в моей голове. Тем более что в этом возрасте меня самого женщины не очень интересовали. Короче, я ужасно переживал. Плакал, папа. Ночами напролет плакал. Вот дурь-то! Что нескладный. Тупой. В общем, что не космонавт. И я старался изо всех сил. Учил уроки. Мыл дома полы. Научился клеить модели самолетов. Ты же ведь авиационный заканчивал, да? Даже пытался записаться в баскетбол. Представляешь? Меня, правда, не взяли. Я все ждал, когда же ты вернешься. Ведь не мог же ты не понимать, что я исправился! Занял первое место на конкурсе по этому идиотскому моделированию. Почетную грамоту получил. А ты все не шел. Не шел и не шел. И алиментами нас не баловал. А потом я случайно узнал от кого-то из приятелей, что у меня появилась сестра...

— Владик, перестань! — не выдержал Ефим. — Это жестоко!

— Извини, — усмехнулся Владик. — Я не хотел тебя огорчать. Думал, тебе будет интересно, как мы жили. Мама орала на дом учеников. Ужасно уставала. Раздражалась. И требовала, чтобы я стал врачом. Знаешь ведь эту мамину манеру. Ей нужно было, чтобы я немедленно стал врачом. Прямо сегодня. А я от вида крови в обморок падал. И мечтал быть прокурором. Понимаешь, папа, я не был сильным. И драк боялся. Но мне хотелось быть сильным. Чтобы защищать людей. Я думал, прокуроры защищают людей. Помню, одному мальчишке на перемене хулиганы из нашего класса разбили нос. Он стоял у стены и плакал. Кровь капала ему на пиджак и на пол. И я бросился вытирать ему кровь своим платком. Мама так ругалась, когда я домой пришел. Я же еще и рубашку испачкал. Заставила меня ее стирать. Знаешь, сколько у меня сейчас рубашек?

— Мне, правда, очень жаль, что все так получилось, — пробормотал Ефим, сутулясь и наклоняя голову.

Он не мог заставить себя посмотреть на сына. Взяв чашку, он сделал несколько мелких глотков и поставил ее на блюдце. Его толстые пальцы заметно подрагивали. В лице Владика мелькнуло что-то похожее на симпатию.

— Да я, собственно, тебя и не виню ни в чем, — отозвался Владик почти добродушно. — Я ведь давно свои обиды на тебя изжил. И ненависть свою к тебе тоже изжил. Хотя ты даже представить не можешь, до чего я тебя ненавидел! — Владик неодобрительно покачал головой. — Прямо с ума сходил. Задыхался от обид. Нехорошо. Нехорошо, — повторил он. — Нельзя так. Мне стыдно — за это. Ничего не мог с собой поделать. Это сейчас мы чужие люди. Встретились раз в десять лет, чаю попили и разошлись. А в шестнадцать лет, когда я пошел паспорт получать, мама умоляла меня взять ее фамилию. Не такую демонстративно еврейскую. Она считала, что твоя фамилия сломает мне жизнь. Но я оставил твою. А вдруг ты подумал бы, что я от тебя отказываюсь?! Ты бы ведь так подумал, да, папа? — вдруг с живым любопытством спросил он.