При этом склонялись отразить эру политики и экономики масс двумя способами, оба из них критические, посредством сознательно антидемократической «психологии толпы» Ле Бона (1841–1931), Тарда (1843–1904) и Троттера (1872–1939), которые утверждали, что все люди в толпе отказываются от рационального поведения, и посредством рекламной индустрии, чей энтузиазм в отношении психологии был печально известен, и которая давно открыла, что мыло не продашь с помощью аргумента. Труды по психологии рекламы появились до 1909 года. Однако психология, которая в основном имела дело с отдельной личностью, не пришла к соглашению с проблемами изменяющегося общества. А вот преобразованная наука социология сделала это.

Социология, возможно, была наиболее оригинальным продуктом социальных наук в наш период; или, более точно, наиболее значительной попыткой схватиться в интеллектуальной борьбе с историческими преобразованиями, которые являются главным предметом этой книги. Ибо фундаментальные проблемы, которые занимали умы ее наиболее значительных представителей, были проблемами политическими. Как согласовывались общества, когда не удерживались больше вместе обычаем и традиционным принятием космического порядка, повсюду санкционированного некой религией, которая однажды оправдала социальную субординацию и государство? Как функционировали общества как политические системы в таких условиях? Короче говоря, как могло общество справляться с непредсказуемыми и хлопотными последствиями демократизации и массовой культуры; или, более обобщенно, с последствиями эволюции буржуазного общества, которая казалась ведущей к некоему другому виду общества? Этот набор проблем является тем, что отличает людей, рассматриваемых теперь как отцов-основателей социологии, от большей части теперь забытых позитивистских эволюционистов, вдохновленных Контом и Спенсером (см. «Век Капитала», гл. 14, II), которые до сих пор представляли этот предмет.

Новая социология не была установленным или даже четко определенным академическим предметом, или предметом, который с этих пор преуспел в установлении международного согласия относительно своего содержания. Самое большее, что-то типа академической «области» появилось в этот период в европейских странах, вокруг нескольких человек, периодических изданий, обществ и даже одной или двух университетских кафедр; наиболее заметно во Франции вокруг Эмиля Дюркхейма (1858–1917) и в Германии вокруг Макса Вебера (1864–1920). Только в обеих Америках, и особенно в США, социологи существовали под этим названием в значительном количестве. Действительно, большое количество того, что теперь должно классифицироваться как социология, было работой людей, которые все еще продолжали расцениваться как кое-что другое — Торстейн Веблен (1857–1929) как экономист, Эрнст Трельч (1865–1923) как теолог, Вильфредо Парето (1848–1923) как экономист, Гаэтано Моска (1858–1941) как политолог, даже Бенедетто Кроче как философ. То, что придавало области некий вид единства, было попыткой понять общество, которое теории политического и экономического либерализма не могли, или не могли больше, понимать. Однако, в отличие от моды на социологию в некоторых из ее более поздних фазах, ее главным интересом в этом периоде было скорее как сдержать изменение чем, как преобразовать, оставить в покое революционизирующееся общество. Отсюда ее неоднозначное отношение к Карлу Марксу, который теперь часто ставился в один ряд с Дюркхеймом и Вебером как отец-основатель социологии двадцатого столетия, но чьи ученики не всегда доброжелательно относились к этому ярлыку. Как излагал современный немецкий ученый: «Совершенно независимо от практических последствий своих доктрин и от организации своих последователей, совершенно преданных им, Маркс, даже с научной точки зрения, завязал узлы, чтобы развязать которые мы должны приложить усилие»{296}.

Некоторые деятели новой социологии сосредоточивались на том, как фактически работали общества, в отличие от того, как либеральная теория предполагала оперировать ими. Отсюда изобилие публикаций о том, что сегодня должно называться «политической социологией», в основном базирующейся на опыте новой выборно-демократической политики, массовом движении, или на том и другом (Моска, Парето, Михельс, С. и Б. Вебб). Некоторые сосредоточились на том, что, по их мнению, объединяет общества против разрушения конфликтом классов и групп внутри их и тенденции либерального общества уменьшать человечество до рассеивания дезориентированных и безродных индивидуумов («аномия»). Отсюда озабоченность ведущих и почти всегда мыслителей-агностиков или атеистов вроде Вебера или Дюркхейма феноменом религии, и, следовательно, убеждения, что все общества нуждаются или в религии или в ее функциональном эквиваленте, чтобы поддерживать свою структуру, и что элементы всей религии должны быть найдены в обрядах австралийских аборигенов, тогда обычно рассматривавшихся как выжившие со времен раннего детства человеческой расы (см. «Век Капитала», гл. 14, II). Наоборот, примитивные и варварские племена, которые империализм разрешил, а иногда и требовал, антропологам изучать в непосредственном соприкосновении — «полевая работа» стала регулярной частью социальной антропологии в начале двадцатого столетия, — рассматривались теперь прежде всего не как экспонаты прошедших эволюционных стадий, а как эффективно функционирующие социальные системы.

Но какой бы ни была природа структуры и связи обществ, новая социология не могла избежать проблемы исторической эволюции человечества. В самом деле, социальная эволюция по-прежнему оставалась сутью антропологии, и для таких людей, как Макс Вебер, проблема того, откуда возникло буржуазное общество и как оно развивалось, оставалась серьезной, точно так же как и для марксистов, и по аналогичным причинам. Ибо Вебер, Дюркхейм и Парето — все трое либералы, находившиеся на различных ступенях скептицизма, — были озабочены новым социальным движением и сделали его своим занятием, чтобы опровергнуть Маркса или скорее его «материалистическую концепцию истории», разрабатывая более обширную перспективу социального развития. Они излагают ее, какой она была, давая немарксистские ответы на марксистские вопросы. Наименее заметно это у Дюркхейма, ибо во Франции Маркс не был влиятелен, кроме как деятель, обеспечивающий слегка более красный оттенок старой якобино-коммунарской революционности. В Италии Парето (лучше всего вспоминаемый как блестящий экономист-математик) принимал факт существования классовой борьбы, но спорил, что она должна вести не к ниспровержению всех правящих классов, а к замене одной правящей элиты другой. В Германии Вебер был назван «буржуазным Марксом» потому, что он принимал так много вопросов Маркса, потому что ставил свой метод ответа на них («исторической материализм») во главу угла.

То, что мотивировало и определяло развитие социологии в наш период, было, таким образом, смыслом кризиса в делах буржуазного общества, сознанием потребности делать что-то для того, чтобы предотвратить его дезинтеграцию или преобразование в другой, и без всякого сомнения, менее привлекательный вид общества. Перестраивало ли это социальные науки, или даже создало ли адекватную основу для общей науки общества, которую изложили ее инициаторы, чтобы создать ее? Мнения различаются, но большинство их, вероятно, скептические. Однако на другой вопрос относительно них можно ответить с большей долей уверенности. Обеспечили ли они средства ухода от революции и дезинтеграции, которых они надеялись не допустить или дать им обратный ход?

Нет. Ибо с каждым годом соединение революции и войны приближалось все ближе. Теперь мы должны проследить