12 декабря. Выборы[467]

Неграмотная Шура (домработница) волновалась с вечера: как воно будет? Шо мне будет, как я всё не так сделаю? Рассказала про старуху (вероятно, это анекдот), которая поверила какому-то озорнику, что на выборах надо будет с поднятой рукой стоять от утра до 12-ти ночи. Шура, по-видимому, тоже допускала такую возможность и повеселела, когда мы ее уверили, что ничего подобного не может произойти. Кое– каких мелочей в порядке выборов я сама недопонимала, к чему Алеша отнесся сатирически и с прирожденным талантом комика стал рассказывать, что “там будет стоять, Варвара Григорьевна, урна в полтора человеческих роста. И чтобы опустить конверт, надо будет подпрыгивать гораздо выше своей головы. А кто не допрыгнет, тот, значит, срывает единогласное избрание”. Но в общем он был настроен взволнованно и торжественно и очень сожалел, что ему 17, а не 18 лет. Бабушка умиленно плакала от речи Сталина. Шура с блестящими глазами остановилась в дверях и долго прислушивалась к его и к другим речам, ничего не понимая, но, несомненно, впитывая пафос исторического рубежа. Мы с Леониллой поднялись до свету – боялись, что позже будет теснота. Шли в тихом морозном, синем – предутреннем воздухе. В большом зале одного из помещений почтамта было светло, празднично и просторно. Кроме нас (и Шура с нами) было не больше пяти-шести человек. Обслуживающих выборы было гораздо больше. Все они были почтительно-внимательны и по-хозяйски приветливы. В этой почтительности и праздничной торжественности обстановки – огромного значения воспитательный момент для “Шуры”, для тех, кто с горечью иногда думал: “А усе ж они паны и нами правлют, а мы как были, так и зостались на кухне”.

Тут они воочию убедились, что государству нужны от них не только чернорабочие руки, а еще и голос, как “быть или не быть” таким-то людям у власти.

17 декабря. 5-й час. Алешина комната

Важный рубеж самосознания

Много лет подряд томило почти клиническое Unwertigkeit[468]. А в последние годы то и дело подступало к горлу тошное ощущение стерильной бесплодности жизни, нули итогов по всем линиям всех областей ее. И больше всего там, где стихи мои. Изредка, впрочем, случайно наткнувшись на какие-нибудь строки в них, думала: “Но ведь это совсем неплохо…” Однако вывода отсюда не делала, как будто он был предрешен заранее.

Домашнее рукоделие. Нечто вроде той попугайной кофты, которую вышивала лишь для того, чтобы не сидеть бездвижно, как паралитик, чтобы занять часы. Как на эту попугайную кофту в области духа, смела я смотреть на детей моей души. И хуже: смотрела на них как на мертворожденных. Сегодня после строго объективного просмотра вдруг с сильно забившимся сердцем поняла: они живые. И будут жить. Через какие-то сроки после того, как я уйду из видимого мира, они в нем появятся – не очень заметные, скромные, не в парадных одеждах. Кое– кто и вовсе безвкусно одетый. Но все имеющие право на жизнь и право голоса в ней. Живые.

Вот в этом шкафу Алешиной комнаты наряду с Есениным, с Ахматовой, с Балтрушайтисом и т. д. будет стоять книжка строк в 200–300. Ее будут читать, и некоторые даже будут ее любить. Женщины. Или очень женственные мужчины. И те из них, кто любит загадку женских душ. Я далека от мысли, что “слух обо мне пройдет по всей Руси великой” в пушкинском смысле. Но не удивилась бы, через 50 лет застав мою книжку на столе у таджички или удмуртки. У тех, может быть, очень немногих из них, с кем созвучны струны моей души. Я как будто слышу уже их отзвук, их ответ, их “да” тому, что жил-был на свете Мирович. И даже не это. Главное – встреча, посмертная встреча. Великое таинство братского общения.

15 января 1938 года

Из бессвязного рассказа Аннушки (кормилицы Ириса) о том, как бежали они из Аше к Батуму в 1918 году:

…А Женя – молоденькая, а Игорю 4 годика, а Нина Всеволодовна (Женина мать) – сами знаете, какая нервная, – все на мне, все на мне, и собираться, и совет: куда бежать. А я что знаю? Началось: пришли в папахах – “давайте нам хозяина”. А хозяин уже был уехавши. Говорим: “Уехал”. Кричат: “Врете, вы его прячете”. Выходит к ним дядя Нины Всеволодовны, профессор. Высокий такой, большой. Его не зарубили, хоть и кричали: “Зарубим!” Я с Игорем в кухню, Женя – в горы убежала. Потом, как ушли папахи, ночью пришла, в окошко стучит, говорит: “Я есть хочу”. Ну, дали хлебца. Оставалось немного. А Нина Всеволодовна думала, что ее дядю зарубили, – она на балконе стояла, слушала, как они: “Зарубим! зарубим!” Да как прыгнет с балкона, – там и лишилась чувства, бок отшибла и голову. Ее потихонечку прислуга подняла и – во флигель. А когда папахи ушли, тады ее в больницу возили, там вылечили.

…Ну, вот пришло времечко – бежать. Всем бежать – все с гор как горох сыпятся и по дороге, как лошади, в рысях бегуть. Ну и мы. Я с Игорем на закорках, и Нина Всеволодовна бежит, хоть и хромает. Остановочка в избе – пустая изба, тоже из нее убежали. А мы дальше бежать не можем – я с Игорем на закорках, с меня третий пот, вся мокрая. Порешили тут ночевать, убьют так убьют. Ночь. Игорь спит, и те заснули. А я стою возле печки, думаю – топить мне или нет. Оно и холодно, да боюсь – дым увидят. Да и дрова не знаю где. Стук в дверь, кулаком, потом как дубиной: “Отворяй, отворяй, дверь высажу – зарежу”. Что мне делать? А тые спят, и будить жалко – посоветываться. Чем дверь высаживать, правда, лучше, думаю, добром отворить. Отворила, а ен в папахе, огроменный, а в руке куру держит – голову ей срубил. Кура, как индюшка, сама белая, красивая, хоть и головы нет.

– Чтоб, как рассветет, была кура зажарена! – кричит.

– Да как ее жарить? – говорю. – Ни дров, ни посудины.

– Не мое дело (сам наступает, куру мне в руки сует). В четыре часа я за ней приду. Не будет зажарена – и тебе, как ей, голову срублю.

Ушел. Перекрестилась я, заплакала, стала дрова искать и в чем жарить. Бог так сделал, что все ето тут же под печкой нашлось. Куру сварила. Потом в этом же соку на сковородке стала румянить. И такая она пышная, жирная – не тому бы в папахе есть, Игорю хоть бы крылышко отломить… да не смею; и правда голову срубит, а тыи без меня пропадут.

Ну и прибежал за курицей, сам как оглашенный: “Скорей, скорей, тетка, за нами погоня” – другие, значит, в деревню вступили. Не знаю, ел он или нет тую курку, или ему тут же голову, как ей, срубили.

Едем мы на грузовике, народу как сельдей в бочке. А у Игоря понос, запачкал и штанишки и все. Кругом носы затыкают, ругаются: вонища, дыхать нельзя! А которые солдаты прикладом грозятся: сбросим вашего щенка и вас вместе с ним. Тут я и Нина Всеволодовна просим их, умоляем: “Остановитесь, дорогие, где у ручейка, мы поправим дело”. Послушались. Мать – его мыть, я – штанишки полоскать. Спасибо им, что остановились. Если б не то, поскидали бы нас на дорогу. Тады это – живым манером. Разве мы не видели: люди по дороге как бревна, а дети как поленья валяются.