В середине февраля комбат поставил мне совсем не боевую задачу: добраться с тремя автомашинами до нашей группы тыловых подразделений, оставшихся в тех польских деревушках, в которых все мы находились перед наступлением на Варшаву. Сориентировать оставшихся там старшин этих служб, куда им следует продвигаться, чтобы соединиться со штабом и основными службами тыла батальона. Так я тогда и не понял, почему это задание Батурин поручил мне, фактически уже полностью освободив от той странной должности при Бельдюгове. Может, все-таки этим он давал мне возможность попутно навестить жену, госпиталь которой располагался не очень далеко от прежней нашей дислокации?

Добрался туда я без приключений к исходу того же дня. Оставшемуся за начальника тыловой группы старшине Ферманюку я передал эти автомобили с предприимчивыми водителями и бочкой бензина, прихваченной с собой. Сориентировал его в особенностях дорожной обстановки, передал ему карту с нанесенным на нее маршрутом движения до Кутно. А сам без предварительного согласия комбата и под свою личную ответственность решил «дать крюк» и заехать к жене в госпиталь, поскольку он все еще оставался на прежнем месте, хотя линия фронта уже далеко продвинулась на запад.

Но получилось совсем не так, как предполагал. Рита вдруг запросилась со мной. Видимо, этот вариант был решен с ее матерью, фельдшером того же госпиталя, так как та, к моему удивлению, ее просьбу поддержала. Еще не зная, как на это отреагирует мой комбат Батурин, я согласился на эту «двойную игру», надеясь, однако, что будет еще нелегко уговорить начальника госпиталя на этот шаг. Однако и начальник госпиталя капитан медслужбы Нисонов, приняв нас, сердечно поздравил с недавней фронтовой свадьбой и, не раздумывая, дал «добро», приказав кому-то срочно оформить соответствующие документы. Такое бесконфликтное разрешение, казалось, очень непростого вопроса объяснялось просто: практически решение Риты уехать к мужу на фронт, где бы он ни находился и чего бы это ей ни стоило, было заранее согласовано.

И вот в наших руках предписание «убыть к новому месту службы в в/ч 07380». В этот же день без каких либо прощальных церемоний, собрав свои нехитрые вещички в рюкзачок, жена была готова к «свадебному путешествию в штрафбат». Пошептавшись о чем-то с матерью, накоротке расцеловавшись со своими девушками-подружками, под одобрительные напутствия высыпавших из помещения госпиталя врачей, сестер и некоторой части раненых мы тронулись в путь на поиски попутной машины. Добравшись до какой-то станции, мы, к своему удивлению, узнали, что в сторону фронта уже ходят поезда. В товарном вагоне одного из них мы только немного не доехали до Кутно, поскольку железная дорога там еще не была восстановлена. Дальше доехали попутными автомобилями.

Штаба батальона на прежнем месте не оказалось, он ушел уже вперед. Но сюда, к счастью, к тому времени добрался Ферманюк с небольшой автоколонной, и мы уже сообща, получив сведения у местного военного коменданта о дальнейших пунктах следования штаба, отправились в путь.

Судя по карте, где-то не очень далеко должна быть уже и граница Германии, логово того самого зверя, который почти четыре года терзал нашу советскую землю, и сейчас пришло время расплаты за злодеяния. И хотя мы много месяцев ждали этого момента, наступил он все-таки почти внезапно. Переехав невзрачный мостик через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Воин Красной Армии! Перед тобой логово фашистского зверя — Германия!», и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin…km» и уже нашей, грубо вырубленной дощечкой с русской надписью «На Берлин!!!», прикрепленной на окоченевшем волосатом козле, привязанном к этому же столбу. Еще через несколько метров щит поменьше с надписью «Вот она, проклятая Германия!».

Проехали еще немного и перед въездом в небольшое селение увидели несколько стоявших машин и около них группу военных. Остановились и мы. Пошел я с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и… остолбенели от страшного зрелища: поперек дороги уложены пять или шесть обнаженных трупов, среди которых были мужчина, женщины и подросток лет 10–12. Видимо, это была семья. Лежали они лицом вверх, строго в ряд, и их тела были вдавлены в землю. Судя по следам танковых гусениц, какой-то наш танкист так отомстил Германии за фашистские злодеяния на нашей земле, а может, и за свою семью, погибшую таким же образом от гитлеровцев.

Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в едва сдерживаемых рыданиях. Мы отвели ее к нашим машинам, я старался Риту успокоить. А она сквозь всхлипывания все повторяла: «Ну зачем же так! Ну зачем!!!» Я подумал тогда, что в танкисте, совершившем такое злодеяние, говорила не просто ненависть, а злоба нечеловеческая, которую понять еще можно, но оправдать нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем самым, окровавленным немецким сапогом, каждый знал и помнил, как эсэсовские живодеры и головорезы истязали женщин и детей, сжигали живьем и вешали, умерщвляли их в душегубках. Забыть этого нельзя и через века. Простить — тоже. Но мы же не фашисты, нельзя уподобляться им… Хотя та топорная табличка «На Берлин» на мертвом козле — тоже не шедевр остроумия.

Объехали мы это страшное место, сделав солидный крюк по целине. И долго еще молчали. Рита то и дело всхлипывала, а меня занимали воспоминания и размышления ох какие нелегкие. Да, конечно, мы ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой ненависти трудно было чем-то снизить, особенно когда вступили на землю врагов наших. Вспомнились и мои собственные слова, написанные в том же Кутно:

Да, теперь «вот она, проклятая Германия», как все чаще кричали установленные на дорогах щиты. Невольно считаешь это тем рубежом, к которому так долго и упорно стремились все мы, но до которого не довелось дойти многим, сложившим головы далеко отсюда — под Сталинградом, Ленинградом, в Белоруссии, на Украине и на этой чужой нам польской земле. Полегли они, чтобы мы все-таки дошли сюда! Добрались мы наконец сюда, куда не дошли, не добежали, не доползли они.

Мы помним всех вас поименно, а сами наконец дошли до самого исчадия зла. Именно сейчас ваши жертвенные имена переступают ныне эту черту, этот рубеж вместе с нами, ибо без последнего в вашей жизни шага не дойти было бы сюда и нам. И еще помним мы клятвы над могилами друзей боевых — отомстить! И наше безудержное стремление к уже не такой далекой Победе — воплощение наших клятв.

Трудно, конечно, удержать от подобного мщения всю армию, воевавшую почти 4 года, воспитанную на ненависти к немцам самими фактами их зверств, да и нашей пропагандой и в стихах, и в прозе, броскими плакатами и огромными стендами. «Убей немца!», «Отомсти!», «Это просит старуха мать, это молит тебя дитя, это кричит родная земля!», «Не промахнись, не пропусти, УБИВАЙ»… Такие слова поднимали на бой и на месть, к сожалению, тоже.

Переориентировать сознание воинов на то, что воевали мы ведь не с немецким народом, а с армией, агрессивной, преступной, потопившей в крови миллионы советских людей, было ох как не просто.