– Спасибо, – вежливо ответила она.

– Неужели это исключительно твое творчество?

Ари понял, что его мать хмурится, пытаясь изобразить раздражение, но на самом деле подавляет удовольствие. Ему захотелось триумфально воздеть кулак к небу. И вот она улыбнулась, и тогда он понял, что Дэниел одержал значительную победу. Дэниел всегда с легким юмором подкалывал ее претенциозные склонности.

– Итак, – продолжил Дэниел.

– Что? – откликнулась Клодетт.

– Как ты вообще живешь…

– Что значит вообще?

– Ну, не знаю… – К удивлению Ари, он озабоченно потер подбородок, с таким видом, словно подумал, не следовало ли ему побриться, – видимо, тебе по нраву роль Паскалин Лефевр.

– В каком это смысле? – раздраженно поинтересовалась Клодетт.

– Ты понимаешь.

– Нет, не понимаю.

– Да все ты понимаешь, – Дэниел выразительно взмахнул рукой, – холодная осуждающая изысканность.

– Так ты для этого прилетел сюда? Чтобы оскорблять мою мать?

– Нет, даже в мыслях не было. Я прилетел в Ирландию на… конференцию и подумал, что, возможно, мне удастся заехать к вам и забрать остатки своих вещей, когда узнал, что вы собирались сегодня погулять в зоопарке, поэтому решил наведаться сюда, повидать моих детей. Наших детей.

– Гм-м.

– И с каких это пор, – продолжил он, – «изысканность» считается оскорблением?

Марита бродила между железных закусочных столиков, не зная, что делать, куда приложить свои силы. Кэлвин, возобновив батутные полеты, уже распевал что-то о верблюдах, пустынях и караванах. Дома он разучивал эту песенку на гитаре. Ари перетащил Зои к себе на колени; они вместе склонили свои темноволосые головы; Зои сунула в рот большой пальчик и болтала ногами, стараясь дотянуться носками до земли. Как это она так быстро выросла? Марита вдруг поняла, что Зои уже стала настоящей девочкой, а не просто малышкой с круглым глупым личиком. За соседним столиком, что удивительно, сидели ее мать и отец. Вместе. И вполне нормально разговаривали. Ей даже практически вспомнилось слово «родители», как-то странно, по ее мнению, временно выпавшее из словарного запаса.

Она остановилась, поглядывая на всю эту компанию, на своих родных, не понимая толком, к кому лучше подойти. Ари качал на коленях Зои, что-то шепча ей на ушко: им, видимо, никто больше не нужен. Может, ей следовало бы подойти к родителям, сгладить какие-то неловкости, убедиться, что они не начали ссориться.

Прищурив глаза, она скоса глянула на них, оценивая ситуацию. «Они не похожи, – осознала она, – ни на каких других родителей». По сравнению с другими папами Дэниел выглядел более внушительным, громогласным и эмоциональным. Он склонен к бурной жестикуляции. Его шевелюра вечно взлохмачена, но рубашки всегда тщательно подобраны, а куртки неряшливы. Он очень чутко воспринимает слова и то, как их произносят: он просто одержим тем, какие именно слова люди выбирают, докапывается, почему они выбирают именно их и с каким выражением, интонацией их произносят, доискивается причин использования тех или иных выражений, он знает, кому вы подражаете, говоря что-то с определенной интонацией, и выявляет различия в том, что он называет региональным лексиконом. Примерно уже год, как Марита осознала, что не каждый отец увлечен такими тонкостями.

Марита считала, что в ее жизни произошли две большие перемены: первая, когда из дома ушел отец. А вторая, всего год назад, когда ей исполнилось тринадцать, тогда ее жизнь, восприятие и само понимание жизни внезапно перевернулось, словно попавший в шторм корабль.

Во-первых, ей показалось, что весь ее дом, родные, собаки, ее аккордеон, книги, комната с коллекциями камней и разноцветных перышек, с фотографиями лис и волков, все вдруг стало восприниматься как-то поддельно. Все воспринималось как странная декорация: она словно посмотрела на себя со стороны. Она уже не могла просто играть, просто бездельничать, просто бегать, или говорить, или собирать что-то, она рассматривала свою жизнь в аспектах экстернализации, то есть внутренний голос постоянно комментировал ее действия: «Зачем ты бегаешь? Куда ты идешь? Ты собираешь эти камни, но почему тебе хочется их собирать, действительно ли они нужны тебе, неужели ты собираешься тащить их домой?»

Все, что она раньше любила – зажигать свечи к ужину, готовить кексы с матерью, сидеть на крыше, играя на аккордеоне, украшать рождественскую елку или собирать яйца в курятнике по утрам, – все вдруг стало казаться неискренним, формальным и искусственным. Как будто кто-то приглушил яркость свечей, будто она стала смотреть на свою жизнь и бытие из-за стеклянной стены.

Даже само ее тело! Однажды утром она проснулась, чувствуя, что ее члены точно налились свинцом, словно заколдованные злой волшебницей. Даже если ей и хотелось побежать на соседский загон покормить лошадей, у нее не хватило бы ни физических, ни духовных сил, чтобы сделать это.

Ей хотелось оживить себя, прежнюю Мариту, оживить то ощущение безопасности, уверенности в жизни, оживить прежнее безоговорочное понимание самой себя и своих увлечений. Вернется ли когда-нибудь все это?

Однажды вечером, лежа на диване, она спросила об этом мать, глядя на золотые звезды, которые они когда-то, страшно давно, вырезали, а Клодетт прибила их к потолку, балансируя на верхней ступеньке лестницы, чем позже вызвала бурное возмущение отца, когда он узнал, что мама беременна Кэлвином, и тогда Дэниел заявил Клодетт, что она, должно быть, «лишилась головы», раз додумалась забраться на шаткую стремянку. Марита тогда пригляделась к голове матери, раздумывая, что значит «лишилась головы», куда же может эта голова подеваться и на чем же тогда будут расти ее блестящие роскошные волосы.

Так или иначе, та повзрослевшая, долговязая и пассивная Марита, глядевшая на звезды, спрашивала сидевшую напротив в кресле мать о том, может ли вернуться к ней то внутреннее ощущение подлинности жизни, которая стала восприниматься совсем иначе?

Отложив книгу, Клодетт задумчиво помолчала. А потом произнесла то, что заставило Мариту расплакаться. Она сказала: «Вероятно, не вернется, моя милая девочка, поскольку ты описала процесс взросления; ты рассталась с детским восприятием жизни, но получила взамен гораздо больше. Ты становишься мудрее, опытнее. Разве это не достойное вознаграждение?»

Даже сейчас глаза Мариты наполнились жгучими слезами. Ей до слез не хватало той беззаботной девочки, и ее ужасала мысль о том, что отныне ей придется уживаться с двумя или даже тремя собственными внутренними спорщицами, с их придирчивыми взглядами, которые будут вечно обсуждать друг друга. Да, ужасно жаль, что ей больше не вернуться в беззаботное детство.

Она вдруг почувствовала смесь зависти и жалости к младшему брату. Ведь Кэлвин еще не потерял той целостности, той неуемной живости. Вон он прыгает на батуте, полностью поглощенный своей игрой, ни о чем не беспокоясь, не думая о том, что же будет дальше. Или: что будет, если?.. И жалость от сознания того, что ему тоже придется пройти через это взросление. Придется претерпеть жестокие изменения; однажды он проснется в новых, незримых очках.