Сейчас в зоопарке это знание давило на нее, точно куртка с набитыми камнями карманами. Большую часть времени она продолжала спокойно жить с матерью: они ездили на побережье, ходили за молоком на ферму, они вместе учились, болтали, копая грядки в саду, лущили бобы, процеживали сыр или ставили заплатки на брюки Кэлвина, однако при всем этом она ловила себя на том, что задумчиво смотрит на Клодетт, быстро и молча выстраивая в уме все факты, точно тайком читала запрещенную книгу: знаменитая актриса, таинственное исчезновение, в одной из бухт Стокгольма обнаружили только гребную шлюпку, бегство от отца Ари, возможные опознания, но ни одно из них не подтвердилось. Она смотрела на руки матери, представляя, как она усаживала Ари в гребную шлюпку. Смотрела на мамино лицо, представляя, как она играла в кино, как писала сценарии. Склонившись с Кэлвином над географическим атласом, она тайком поглядывала на мать и думала: «Наверное, ты была очень несчастна, раз сбежала, ища спасения, раз предпочла спрятаться о всего мира».

Марите ужасно не нравилось, что между ними образовалась эта тайная трещина: она все узнала, но не могла сказать Клодетт о том, что узнала. Она так плотно накрутила проводки наушников на пальцы, что их кончики стали ярко-красными.

Крепко зажмурившись, она пыталась закрыть глаза на все, что узнала, пыталась забыть все это. До нее доносились возгласы и шумное дыхание Кэлвина, тонкий голосок Зои, спрашивавшей Ари, сможет ли он нарисовать ей «классики», когда они вернутся домой, доносился голос отца, говорившего с ее матерью, не сами слова, а просто звучный тембр его голоса.

Открыв глаза, она вдруг осознала, что мать устремила на нее свой особый взгляд: неподвижный, немигающий, проницательный. Марита не смогла отвести от нее глаз. Мать с отцом держались за руки. Удивительный росток надежды прорезался в ее душе, и она в очередной раз осознала неправильность их разделения, неправильность того, что они больше не живут все вместе. «Ах, – мысленно взмолилась она, – надеюсь, вы думаете, что это разделение закончилось!»

Потом она заметила, что они вовсе не держались за руки. Рука отца лежала рядом с рукой Клодетт, а пальцы Клодетт сжимали сумочку, лежавшую перед ней на столе.

Клодетт смотрела на Мариту, и Марита тоже не сводила с нее взгляда, и внезапно всем своим существом девочка почувствовала, что мать все поняла. Она поняла, о чем только что думала Марита; она поняла, что Марита обо всем узнала. Облегчение боролось в ней со страхом, но мать вдруг подмигнула и улыбнулась ей. Она сделала жест, который мог подразумевать продолжение их диалога, а мог говорить и о том, что все будет хорошо; возможно, все будет очень хорошо.

Дэниел, Донегол, 2016

Знаете, какая странность появляется в поведении детей на втором десятке их жизни?

Их трудно уложить спать.

До этого вы могли искупать их в семь вечера, засунуть в пижамы, почитать сказку, и к восьми часам они уже мирно спали: дело сделано. Тогда вы и ваша супруга могли наконец поднять головы и взглянуть друг на друга впервые за целый день. И вот целых два или три свободных часа вы могли делать все что угодно. Беседовать друг с другом, читать книги, принять более-менее горизонтальное положение или просто наслаждаться мыслью, что никто не потянет вас за рукав, озадачив удивительной просьбой. (Одна из них мне так понравилась, что я даже записал ее: «Папа, пока готовишь ужин, не мог бы ты заодно сделать мне кукольный театр?» – Марита, в четыре года.)

Однако после десятилетнего возраста, увы, свободные часы резко сокращаются. Дети слоняются по дому. Они упорно оттягивают время купания. Быстро заглатывая ужин, они требуют добавки. Им хочется развлечений, разговоров, помощи в осуществлении внезапно всплывших из памяти проектов, обсуждения возможностей увеличения суммы их карманных денег, каникулярных планов или имеющихся в наличии напитков. Вы можете попробовать слинять куда-то, найти в доме тихий уголок и, устроившись в кресле, открыть книгу, но на вас тут же набросится слегка повзрослевший отпрыск, едва не рыдая из-за того, что на любимых кедах порвались шнурки.

В некотором смысле этот период сложнее, чем все те успокоительные уговоры и благополучные разрешения проблем, что возникали до пятилетнего юбилея, а сейчас мне уже кажется, что порой новые сложности вообще неразрешимы.

В общем, так или иначе, но я соблазнился возможностью попадания в дом бывшей жены, прежде и мой дом, где мы прожили вместе почти десять лет. Он выглядел замечательно как всегда, несмотря на то что Клодетт все перекрасила, хотя меня это удивило менее всего. Она обладала внутренним моторчиком, который побуждал ее носиться со скоростью, превосходящей обычные человеческие возможности всех известных мне людей. Она не способна спокойно постоять или посидеть вечерком на диване, просто созерцая дом, его комнаты, его домочадцев, принимая реальность такой, какая она есть. Нет, Клодетт живет в постоянной спешке, придумывая себе новые дела или меняя обстановку. Это ни в малейшей степени не связано с принуждением. Она по натуре своей не способна видеть просто комнату, альков, стену или половые доски: она видит их в качестве объектов для переделки, в качестве объектов, ждущих претворения неких проектов.

Гостиная, правда, как я с радостью отметил, сохранила дымчато-синий цвет, и оставшиеся на потолке золотые звезды впервые наконец порадовали меня. Во времена моей здешней жизни когда бы я ни смотрел на них, то мог думать только о том, как на шестом месяце беременности Клодетт балансировала на верхней ступеньке шаткой лестницы, приколачивая их к потолку. Моя ярость по этому поводу притупилась с приходом понимания ее натуры. Но что же сейчас? Сейчас я видел их привлекательность и уникальность, придававшие комнате особый домашний дух.

Я сидел на кожаном кресле около печки, стараясь не думать о том, кто мог посоветовать ей купить грязную полноприводную машину, припаркованную перед домом. Интерес Клодетт к автомобилям достигал минусовых отметок на соответствующей шкале, поэтому кому-то пришлось помочь ей приобрести этот внедорожник.

Естественно, мои мысли галопом неслись по злосчастному пути: новый мужчина, новый брак, неужели мое место так быстро заняли?

Часы уже пробили десять вечера. Ари уложил Зои спать и удалился в свою верхнюю комнату, чтобы поработать, по крайней мере так он поведал нам. Кэлвин тоже в кровати, хотя еще не спит, судя по доносящимся из его спальни жалобным выражениям жажды, а Марита рухнула на диван, точно срубленное дерево.

Клодетт шастала по дому, то гремя посудой на кухне, то мелькая в дверях с охапкой белья, то обрывая увядшие листья с домашних растений или поправляя книги на полке. Так молчаливо Клодетт, похоже, намекала: «Дэниел, пора уходить». Я понимаю это, и она понимает это, однако я не готов, совершенно не готов.

Валяясь на диване, моя дочь, моя единственная живая дочь, отчаянно зевала, открывая розовый, как у кошки, рот.

– Засыпаешь, милая? – с надеждой спросил я.

– Ээээх, – изрекла Марита, исполняя очередной зевок. Решительно повернувшись на бок, она потерла глаза, и я заметил, что лицо ее еще по-детски мягкое и расплывчатое.