– Ну фсе, Толорес! – закричал мистер Бухбиндер. – С менья хватит!

– С меня тоже! – заорала я. – Вы самые жалкие люди на свете!

– Фы уволены! Фы здесь больше не работаете! Кто фы такая, я фас вообще не знаю!

– Хорошенькое обращение с человеком с опухолью мозга! – крикнула я.

Я отпраздновала освобождение от Бухбиндеров покупкой микроволновки и двух золотых рыбок, которых назвала Уильямом Хёртом и Кейтлин Тернер. Я навещала их короткими перебежками, отбегая от большого телевизора к микроволновке разогреть еду. Я заметила одно совпадение: если поднести ладонь на полдюйма к экрану телевизора или к микроволновке, то ощущаешь слабое статическое электричество. Меня немного волновало, уж не отскакивают ли от меня молекулы радиации и не травлю ли я себя всем этим телевидением и разогретой пищей. Покупка золотых рыбок была минутной прихотью, я взяла для них сухого корма, но забыла об аквариуме. Поэтому они жили в бабушкиной мойке, плавая там с вполне довольным видом. Я почти убедила себя, что могу кого-то любить – и не уничтожить. Да только вот рыбок я не любила. Я любила Роберту. И волновалась за нее. Наверное, она меня теперь ненавидит. На радиостанции ее заменили каким-то стареньким, но бодреньким диск-жокеем, списанным в Голливуде. Я не видела ее больше месяца: в больнице мне сказали, что она переведена в дом для выздоравливающих «Солнечные окна».

– Конечно, я с удовольствием возьму вас на полную неделю! – обняла меня миссис Гатвокс. – Вы теперь будете совсем как член нашей семьи.

Я позволила ей видеть в ложном свете все, что она хочет, – выглянуть из самого солнечного окна, если ей так приятнее.

Всю следующую неделю миссис Гатвокс – Беа, как она просила ее называть, – напевала, улыбалась и изобретала миллион дел, которые требовали от нее накидывать пальто и оставлять меня со своим сладким сынком наедине.

Как-то днем Ронни перестал работать и подошел ко мне, когда я мазала глазурью торт к юбилею. Улыбнувшись своей обнажающей десны улыбкой, он залился краской.

– Что? – спросила я. – Чего тебе, Ронни?

– Кого ты больше любишь в «Ред сокс» – Джима Райса или Дьюи Эванса?

– Не знаю, – пожала я плечами. – А ты кого?

– Райса, – ответил он.

– А-а.

– Моя мама говорит, я должен тебя поцеловать. Можно?

Я отложила лопатку для глазури и посмотрела на Ронни. Кивнула. Он взялся мучными руками за мои щеки и закрыл глаза, после чего набрал полную грудь воздуха, будто собирался нырнуть поглубже.

Я объективно анализировала поцелуй, пока он длился, – плотный и мясистый, ни приятный, ни неприятный.

Выполнив поцелуй, Ронни заулыбался. Я тоже улыбнулась.

– А можно, еще раз? – спросил он.

– Ронни, – начала я, – я не в настроении… У меня нет никаких… Ну, ладно, давай.

На этот раз я ответила на поцелуй. Целовала я, в принципе, не Ронни – а запах хлеба с корицей и изюмом в печке, теплую комнату со скрипучими половицами и мечты миссис Гатвокс о внучатах. Целовала Ронни, чтобы доказать себе – я могу быть нежной и любящей, при том что отвратительно обошлась с бедной Робертой. А еще я целовала Данте и терлась о его бедро. Поцелуй был такой же ложью, как моя опухоль мозга, как был мой брак. Мы целовались, пока у Ронни не наступила эрекция.

К концу моей смены миссис Гатвокс еще не вернулась домой. Заявление об увольнении я написала на корешке квитанции и оставила на кассе. Три дня я не брала трубку. Когда телефон начинал звонить, я ложилась на водный матрас и наставляла пульт на телек: «Сумеречная зона», «Трое – это компания», Джонни Карсон, «Чертова служба в госпитале «Мэш». Я растворялась в том, что показывали.

В конце лета я получила письмо от незнакомой женщины, Жаклин Прайс, третьей жены моего отца. «Перешлите адресату», – значилось на конверте, предназначенном моей бабушке. Жаклин писала, что считает, у меня есть право знать: неделю назад мой отец скончался, проболев полгода. Когда он в феврале лег в больницу на операцию, у него обнаружили такой рак, что просто зашили и ничего делать не стали. Папа просил меня не разыскивать и ничего не сообщать, пока не пройдут похороны, объясняла Жаклин. Он настоял на кремации и оставил все, что имел, ее детям от предыдущего брака. «Он был любящим мужчиной», – писала она.

«Звездный крейсер «Галактика», роллер-дерби, «Джоани любит Чачи», «Моя жена меня приворожила».

Больше всего меня пугало отсутствие горя – весь день я то и дело забывала о его смерти, увлекшись телепередачами. «Можно его просто отпустить?» – спросила я доктора Шоу. И отпустила. Теперь его смерть показала мне пустоту моего выбора. «Он был любящим мужчиной», – написала его третья жена. Может, это она превратила его в любящего мужчину? Или он был таким с самого начала? Кого же я потеряла в итоге? Сидя перед огромным телевизором, я закрыла глаза, чтобы визуализировать папу. Когда я его увидела, он сидел на краю нашего новенького бассейна на Боболинк-драйв, смеясь над какими-то моими словами, шуткой, развеселившей нас обоих. Я заплакала и сначала решила, что это хороший знак: слезы означали, что я не разучилась любить, несмотря ни на что. Но это оказалось ложью: слезы были не по отцу. Я плакала по себе, по ничего не подозревающей девчушке, плававшей от бортика к бортику и думавшей, что папа всегда будет рядом, пока он ей нужен. Я выключила телевизор и сидела в неуютной тишине.

– Папа? – позвала я.

На следующее утро в передаче «Доброе утро, Америка» новая Мисс Америка показывала, как делать блины со сметаной и бананами. Я записала порядок и пошла в суперетту за ингредиентами. Блины получились замечательные – пухлые, в точности как в телевизоре. Я присела за кухонный стол, налила сиропа и отрезала себе первый кусок. Уильям и Кейтлин кругами плавали в мойке, а рядом громоздилась посуда, немытая с самого дня их появления. Я встала, оставив блины несъеденными, и вернулась к телевизору.

Две недели я гоняла телек, боясь, что если выключу, он уже не включится. Я спала не у себя наверху, а на водяном матрасе, нервно задремывая или проваливаясь, как в кому, и внезапно просыпаясь под «Как вращается мир», «Это невероятно!» или «Доктора Кто». Отсутствие сил меня даже забавляло. Я часами сидела, уговаривая себя принять ванну или поднять жалюзи. Я чувствовала себя, как люди из шоу Фила Донахью, которые парили над своими телами в операционных и решали, остаться им или уйти.

– Я в полном порядке, миссис Бухбиндер, правда, – врала я в трубку, оглядывая пустые пакеты из-под картофельных чипсов и бутылки из-под газировки ее глазами. Я разменяла свою последнюю сотню. Вода в раковине с золотыми рыбками начала цвести. Банановые блины, так и стоявшие на кухонном столе, покрылись плесенью – настоящей, а не придуманной, которую я воображала в Грейсвуде, чтобы похудеть. Я снова начала набирать вес – расстегивала верхнюю пуговицу на джинсах, целыми днями носила муˊму. Ожирение – часть моего репрессивного паттерна, предупреждал доктор Шоу. Только вот сейчас я толстела, ничего не подавляя. Что мне подавлять? Тот факт, что я не могу удержаться ни на одной работе? Что старуха от меня зависела, а я практически столкнула ее с крыльца?