— Нет, ваше превосходительство! Я по части песен не великий мастер. А того, кто ее сочинил, уже давно похоронили. Имя его — Маттиас Клаудиус!

— Похоронили такого хорошего человека! — сказал Павел. — Какая чистая и поднимающая дух песня — чистая и светлая, как настоящее вино, бодрая и крепкая, как дух, пребывающий в вине, приправленная острым словцом и пряной шуткой, напоминающей тот пряный аромат, что поднимается из рёмера. Сей муж, видно, умел ценить хороший бокал доброго вина и понимал, какое это благое дело!

— Сударь, он, конечно, давно уже умер, я знаю. Но хотелось бы вспомнить слова другого великого смертного, который сказал: «Доброе вино — веселый товарищ, и каждый человек хотя бы раз может не устоять перед его неотразимой прелестью». И мне думается, что старина Маттиас тоже так думал, когда пировал в кругу друзей, иначе он не мог бы сочинить такую прекрасную песню, которую по сей день поют все веселые люди, когда попадают в Рейнскую долину или пьют благородный рейнвейн.

— Неужели по сей день поют?! — удивился Бахус. — Знаете, доктор, меня это радует! Значит, род человеческий не так уж измельчал, если у него есть такие прекрасные чистые песни, которые поются до сих пор.

— Ах, сударь! — печально вздохнул я. — Вы бы знали, столько у нас блюстителей чистоты поэзии, которые такую песню ни за что к стихам не отнесут, уподобляясь тем ханжам, которым и «Отче наш» неподходящая молитва, уж больно мало в ней, дескать, мистического смысла.

— Дураков во все времена хватает! — сказал на это Петр. — Такие дальше своего носа ничего не видят! Но коли мы заговорили о вашем поколении, то, может быть, расскажите нам поподробнее о том, что у вас тут на земле произошло за последний год?

— Если вам это интересно… — замялся я.

— Еще как интересно! — воскликнул Роланд. — По мне, так можете и предыдущие лет пятьсот прихватить. Ведь у меня-то на Соборной площади не с кем и поговорить, целыми днями вижу одних только табачников, винокуров, священников да старых теток!

Все дружно поддержали высказанное предложение, и я приступил к своему рассказу.

— Прежде всего, мне хотелось бы сказать о состоянии немецкой литературы. Так вот…

— Стой, стой! Manum de tabula![17] — закричал Павел. — Какое нам дело до вашей жалкой писанины, до всех ваших мерзких, мелких уличных стычек и трактирных перебранок, что нам до ваших рифмоплетов, лжепророков и…

Я перепугался. Если этим господам не интересна даже наша чудесная, наша прекрасная литература, то о чем мне им тогда рассказывать? Я подумал и начал все сначала.

— Судя по всему, Жоко[18] за последний год, если говорить о театре…

— Нет-нет, не надо говорить о театре! — перебил меня Андрей. — Зачем нам слушать о ваших кукольных комедиях, марионетках и прочих глупостях! Вы думаете, нас интересует, освистали там или нет сочинителя всей этой чепухи? Неужели у вас не происходит ничего интересного, ничего значительного, что имело бы всемирно-исторический размах и о чем вы могли бы нам рассказать?

— Всемирная история у нас, слава богу, вся вышла, — сообщил я. — Из значительного в наших краях остался разве что бундестаг во Франкфурте. У соседей, правда, бывает иногда, случится что-нибудь такое. Вот во Франции, к примеру, иезуиты снова отвоевали позиции и вошли во власть, а в России, говорят, сделалась революция.

— Экий вы, однако, путаник, дружище! — сказал Иуда. — Вы, верно, хотели сказать, что в Россию вернулись иезуиты, а во Франции сделалась революция?

— Ничего подобного, господин Иуда Искариотский! — отвечал я. — Все так и есть, как я сказал.

— Это ж черт знает что такое! — пробормотали они, озадачившись. — Очень странно, все шиворот-навыворот!

— Ну а войны у вас хотя бы какие-нибудь имеются? — полюбопытствовал Петр.

— Воюем помаленьку, но скоро кончим. В Греции, турка бьем.

— Вот это правильно! — оживился каменный паладин и хряпнул кулачищем по столу. — Меня уже давно приводило в ярость, что христиане так подло позволяют мусульманам притеснять сей прекрасный народ! Нет, это просто замечательно, что и говорить! Вы живете в прекрасную пору, и род ваш благороднее, чем я себе его представлял. Значит, рыцари из Германии и Франции, из Италии и Испании, из Англии выступили в поход, как некогда при Ричарде Львиное Сердце, чтобы изничтожить неверных? И генуэзский флот бороздит воды меж островами архипелага, чтобы доставлять тысячи новых бойцов? И орифламма, штандарт французских королей, уже приближается к берегам Стамбула, а стяг австрийский гордо реет в первых рядах? Эх! Ради такого дела я бы и сам еще разок взнуздал бы моего коня, достал бы Дюрандаль, мой добрый меч, и затрубил бы в рог, чтобы восстали все герои из своих могил и двинулись со мной на Турцию, сражаться!

— Благородный рыцарь! — заговорил я, краснея за свое поколение. — Времена переменились. При таких обстоятельствах вас, скорее всего, арестуют как смутьяна и обвинят в демагогических происках, ибо ни габсбургских знамен, ни орифламмы, ни английской арфы, ни испанского льва в теперешних сражениях не видать.

— А кто же, как не они, сражается с полумесяцем?

— Сами греки.

— Одни только греки? Уму непостижимо! — воскликнул Иоанн. — А другие государства? Чем же они так заняты?

— Никто пока еще даже не отозвал своих послов из Порты.

— Невероятно! — промолвил Роланд, застыв от изумления. — Как же можно равнодушно смотреть, когда другой народ борется за свою свободу?! Пресвятая Дева Мария, что делается на свете! От такого и камни возопят, а эти!..

При последних словах он стиснул в гневе серебряную чашу, которая погнулась у него в руках, как худая оловянная посудина, и вино фонтаном брызнуло к потолку. Затем он с грохотом поднялся из-за стола, подхватил свой щит и длинный меч и с мрачным видом пошагал прочь из зала, своды которого содрогнулись от его грозной поступи.

— Ой-ой-ой, какой гневливый наш каменный Роланд! Прямо порох! — пробормотала Роза после того, как за рыцарем с треском захлопнулась дверь, и смахнула с груди капли вина. — Совсем сдурел на старости лет, в поход он, видите ли, собрался! Да они как увидят такого верзилу, вмиг к Бранденбургским гренадерам определят и церемониться не станут — поставят крайним во фланг, и весь разговор!

— Знаете, барышня Роза, — отвечал на это Петр, — он, конечно, гневливый, спору нет, и мог бы уйти отсюда по-другому. Но вспомните, ведь недаром его прозвали неистовым, в те давние времена, когда у него были дела поважнее, чем ломать серебряные чаши и поливать вином дам. Если вдуматься, то, на мой взгляд, его горячность простительна, ведь он тоже когда-то был человеком и к тому же верным паладином великого императора, храбрым рыцарем, который, прикажи ему Карл, один пошел бы сражаться против тысячи мусульман. Поэтому понятно, что ему стало стыдно за людей, и он разгорячился.