наука самоочевидная, для кошки или собаки, даже – паука… ‹…› И все чтут звезды, для всех они о чем-то высоко говорят. Вот где разрешилась бы трагедия Фауста ‹…› звезды, одни звезды для нас в жизни свободное, великое, внежизненное, заставляющее забыться и воскликнуть: „всё во мне, и я во всем“. Недаром звездам молились, мы и теперь им молимся, астрономия столь же наука, сколько богослужение; и право же в обсерватории чувствовалось, как в храме ‹…› Физики и математики могло бы и не быть, астрономия же неизбежна. Повторяю, я уверен, что и у зверей есть астрономия, что и они знают солнце, Луну и звезды; это для нас окна в вечное и беспредельное. Все науки в конце концов служат только астрономии…» Через несколько дней (30 ноября 1910) продолжается развитие астрономической тематики: «Как я теперь себе ясно сознаю, есть три науки, три науки об одном: астрономия, физика и математика. Астрономия – наука о вселенной, конкретный маяк наук… ‹…› Мне думается, будет время, когда математика с физикой сольются, они сестры; физика идет от вселенной к разуму, математика от разума ко вселенной ‹…› Математика и физика пути к астрономии…»

Упомянутое выше восклицание «всё во мне, и я во всем» – строка из стихотворения Тютчева «Тени сизые смесились». С этих слов, с этого переписанного в дневник стихотворения, посвященного ночи, Вавилов начинает дневник[430]. Саму суть тогдашней своей панпсихистской философии он описывает словами «…хочу с космосом слиться, „всё во мне, и я во всем“» (31 мая 1910). Во время поездки в Италию Вавилов пишет: «Море, около Ливорно, 26 июня 1912. Ночь, виден красивый ряд огней Ливорно, наверху опять загорелось вечным светом звезд небо. Те же огни и тут и там, и на набережной Ливорно, и наверху, но, Боже, какая разница. Дни и годы могу смотреть на небо, удивляясь, восхищаясь, находя пищу уму и сердцу. Вечные отвлеченные и такие конкретные огни. Каким трепетом и восторгом одновременно проникаешься при взгляде на небо. Я, я часть этого всего, и во мне же отражение всего; все, и кроме того я; о, великое чудо зеркального „отображения“. Я царь, я раб, я червь, я Бог[431], вот чувства при взгляде на небо». В дневниках 1914–1916 гг. упоминаний ночного неба, звезд еще больше. Небо становится одним из немногих доступных Вавилову «возвышенных» объектов, позволяющим отвлечься от гнетущей армейской обстановки. «Лежал вчера на постели, электричество выключили, в окно видно звезды, стал мечтать, покуривая» (8 января 1915). Вавилов вновь пишет о вселенной в стихотворениях: «О небо ясное глухой ночной поры // О неужель пред зрелищем вселенной // Не бросим мы мечи и топоры» (12 августа 1914), «Но мир иной меня зовет // Спокойный и холодный: // Вселенной тишь, вселенной лед // И дум полет свободный» (26 декабря 1915). Он посвящает ночи, небу, звездам лирические пассажи. «Тьма, ясная ночь скрывает всю эфемерную мишуру жизни и открывает великую истину вселенной – пылающее звездное небо. Ночью человек ближе к абсолютной святой истине, чем днем (Тютчев). Сейчас я это нутром понял, ночью как будто душа от тела отделяется, остается чистое познание, удивление и пораженность. Отделиться бы ото всего и лететь, лететь вечно в пространстве, постигая тайну мира и Бога» (10 сентября 1914). Чрезвычайно сильное впечатление производит на Вавилова появление в небе в октябре 1914 г. знаменитой «кометы Делавана» (многими воспринятой как знамение, связанное как-то с начавшейся войной). «Когда смотришь ночью на эту безграничность и хаос, на пылающие и отражающие комки вещества, вращающиеся в какой-то первозданной неощутимой среде эфира, каждый раз стоишь потрясенный, очарованный и непонимающий» (5 октября 1914). С десяток раз по разным поводам Вавилов цитирует в дневнике строки из поэмы Лермонтова «Демон», из известной ее части о небесных светилах, например 30 апреля 1915 г.: «…держу голову горé и ищу утешения у звезд. // „В час томительный несчастья // Ты о них лишь вспомяни, // Будь к земному без участья // И беспечен, как они“. // Впрочем, и небо тревожит меня своими неисчерпаемыми и бесконечными загадками. Но загадки эти так поэтичны, так манят, они успокаивают, забываешь и о немцах, и о панах. На душу нисходит тихая элегия». О вселенной Вавилов размышляет и в связи со своей написанной в армии физической статьей (ошибочной) об опыте Майкельсона: «Центр вселенной, концентрическая вселенная – Боже мой, какие перспективы открываются» (16 июня 1915). Чувство радости от неба в ранних дневниках иногда уступает место тоске или страху. 20 апреля 1915 г. Вавилов пишет о «жути вселенской», охватывающей его при взгляде на небо. Под впечатлением от книги А. С. Эддингтона (1882–1944) «Движение звезд и строение Вселенной» Вавилов записывает: «…видимая вселенная ограничена некоторым линзообразным эллипсоидом, но там вдали уже мелькают такие же миры туманностей, и сколько их, Бог знает. Вселенная скучна и однообразна, ей нет меры и конца, но этим-то она и приводит в отчаяние» (8 августа 1915). Однако чаще – не думая о небе, а лишь созерцая его – Вавилов близок к счастью. «Глубь леса да звездное небо – с ними так хорошо и просто» (9 августа 1915). «…ночью столько звезд и так они блестящи, что по телу мурашки от восторга бегают» (16 февраля 1916). 10 июня 1915 г. Вавилов пытается сравнить себя со «счастливой луной, со своих недосягаемых высот взирающей на людскую потасовку», 10 июля 1915 г. называет себя «человеком лунного света, ночи, звездного неба». 5 января 1916 г. опять пишет об этом: «Ночь – она моя, со своей зеркальной луной, звездами, мраком и тайной, а день – я его люблю, но в нем чужой».

В поздних дневниках подобных восторгов от звездного неба нет. Космос в этом отношении заменяется часто упоминаемой лесной чащей: «Только в лесу – вполне дома. ‹…› Это одна природа. Другая природа Солнца, спиральные туманности, звездные безмерности с невыносимым жаром и холодом – это совсем чужое» (1 августа 1947). Однако тема космоса, вселенной отнюдь не уходит из дневников. Место эмоциональных, поэтических пассажей занимают более спокойные, рациональные и даже вполне «научно-фантастические» рассуждения.

Космические образы появляются в философствованиях Вавилова на самые разные темы. В записях о сознании неодушевленной материи Вавилов чаще пишет о «сознании атома», но иногда укрупняет этот масштаб. 18 февраля 1941 г.: «…принципиально возможно сознание земного шара, спиральных туманностей, вселенной в целом». 4 декабря 1949 г.: «Отчетливое чувство космичности сознания». В качестве экстремального примера «случайной флуктуации» у Вавилова неоднократно выступают Солнечная система и «вся галактика» (4 и 12 июня 1941), «Самая Солнечная система и вся галактика – флуктуации, которых могло