«Последние две недели мы заседали по поводу Африканской компании; мы, британский сенат, этот храм свободы и оплот протестантского христианства, последние 2 недели обдумывали способы – как сделать более эффективной эту ужасную перевозку проданных негров! Для нас очевидно, что ежегодно 46 тысяч этих несчастных продается только на наши плантации! Стынет кровь! Я не хотел, чтобы мне пришлось говорить, что я голосовал за это, действуя в интересах Америки».

Ливерпульские невольничьи суда везли хлопчатобумажные ткани из Ланкашира в Африку, меняли их на негров, везли негров через Атлантику и возвращались нагруженные хлопком, табаком и сахаром. Плантаторы Вест-Индских островов и американского материка покупали ланкаширские хлопчатобумажные ткани, чтобы одевать своих рабов, а доставка негритянской рабочей силы из Африки позволяла им заготовлять сырье для ланкаширской промышленности. Преступная торговля и невинное производство во многих отношениях взаимно помогали друг другу.

Хлопчатобумажные ткани употреблялись уже всеми классами Англии и стали страшным соперником «добротному английскому сукну». В памфлете 1782 года мы читаем: «Что касается женщин, то они едва ли носят теперь что-нибудь другое, кроме бумажной ткани, коленкоров, муслина или шелка; теперь они думают о шерстяных материях не больше, чем мы о старом календаре. Мы едва ли имеем теперь в наших комнатах что-нибудь шерстяное, кроме шерстяных одеял, да и они были бы охотно отброшены в сторону, если бы мы могли не мерзнуть без них». В середине века увеличение привоза хлопка-сырца дало многим тысячам мужчин, женщин и детей занятие в их собственных домах. Дом рабочего, занятого обработкой хлопка-сырца, был миниатюрной фабрикой; женщины и дети очищали хлопок, мужчины ткали. Эта домашняя система была источником независимости и давала средства существования для многих семей и для многих одиноких женщин, которые иначе были бы нищими. Но это не был идеальный образ жизни, так как дом, который был хлопчатобумажной мастерской, не мог быть ни чистым, ни комфортабельным, а хозяйка, также работавшая в этой мастерской, могла отдавать стряпне и домашним обязанностям только остаток своего времени.

В этом столетии изобретения постепенно все больше и больше превращали мастерские в настоящие хлопчатобумажные фабрики, которые обычно располагались около источника проточной воды, в холмистой местности; до тех пор пока пар не заменил энергию воды, хлопчатобумажная промышленность не концентрировалась в городах. Перепись 1801 года показала, что Ланкашир вырос за 100 лет настолько, что превратился из графства с 160 тысячами жителей в графство с 695 тысячами жителей, богатейшее и наиболее населенное после Мидлсекса. Эта перемена была вызвана обработкой хлопка – в домах ремесленников или на фабриках, расположенных у речек, текущих со склонов Пеннин, – для нужд морской торговли Ливерпуля и для торговли и различных текстильных мануфактур Манчестера.

Хлопчатобумажная промышленность была уже весьма развита, но шерстяная еще продолжала занимать первое место и была наиболее распространенной национальной промышленностью.

Она продолжала оставаться фаворитом парламента, и ей покровительствовал тщательно разработанный кодекс законов против экспорта сырой шерсти и импорта готового сукна. После изобретения прялки «Дженни» Харгривсом (1767) и «мюль-машины» Кромптоном (1778) прядение шерсти постепенно перемещалось из домиков ремесленников на фабрику, из деревни в город, хотя процесс этот не был завершен до XIX века. Но более квалифицированным ткацким ремеслом еще занимались на фермах, имевших по одному или по нескольку ткацких станков. Тканье шерстяных материй еще было источником дополнительного дохода для сотен деревень по всей Англии. Купцы Лидса и Галифакса, Нориджа и Эксетера собирали и распределяли готовую продукцию. Только с появлением в более позднюю эпоху паровой энергии ткачи последовали за прядильщиками из отдельных домишек на фабрики, из деревень и маленьких городов в большие города. В течение нескольких поколений, постепенно изменяясь, домашняя и фабричная системы в текстильной промышленности существовали бок о бок.

Британские Вест-Индские острова и южные колонии североамериканского материка посылали в метрополию не только хлопок, но также сахар и табак. Это был век длинных глиняных курительных трубок. Затем, в начале царствования Георга III, почти внезапно курение среди высших классов вышло из моды. «Курение вышло из моды», – сказал Сэмюэль Джонсон в 1773 году. И оно оставалось «немодным» в течение 80 лет. По-прежнему можно было видеть армейских офицеров, подобных Мароу, куривших трубки и сигары, что символизировало их бесшабашное отношение к жизни. Но другие джентльмены считали употребление табака «недостойным» или «легкомысленным» занятием до тех пор, пока Крымская война не ввела снова в моду курение и ношение бороды – и то и другое из подражания «нашим крымским героям».

Но народные массы не были связаны капризами моды, и национальное потребление табака в царствование Георга 11 все возрастало. То же происходило и с потреблением хлопчатобумажной ткани и сахара. Поэтому Вест-Индские острова считались богатейшей драгоценностью английской короны. Наиболее близкими к «американским миллионерам», известным в Англии тех дней, были Креолы – британские собственники Вест-Индских рабовладельческих плантаций, в которые было вложено много английских капиталов. Другим богатым заморским слоем английского общества, вызывавшим много разговоров и критики, были «набобы». Это прозвище давали возвратившимся из Индии англичанам, эксплуатировавшим новые территории, завоеванные Робертом Клайвом, с беззастенчивой жадностью, предел которой положило следующее поколение английских правителей Индии. «Набобы» поднимали цену парламентских мест и восстанавливали против себя давно сложившееся аристократическое общество, в которое они вторгались со своими чужеземными обычаями.

Северные колонии американского материка покупали английское сукно и другие фабричные товары и посылали взамен строевой лес и железо. Лес, железо и корабельные материалы приходилось покупать также в Скандинавии и в Прибалтике, так как Англия XVIII века опустошила свои природные леса и не имела собственной древесины ни для кораблестроения, ни для строительства домов, ни для топлива. Уголь в значительной мере возмещал недостаток в топливе для домашних цехов и для многих мануфактур, но употребление его в больших масштабах для выплавки железа еще только начиналось. Поэтому, несмотря на потенциальное богатство Англии железной рудой, железо ввозилось из тех стран, которые еще могли сжигать девственные леса.

Быстрый промышленный прогресс Англии в XVIII веке еще не портил в эту счастливую эпоху прелести ландшафта острова. Лондон оставался еще «единственным большим городом», и Вордсворт в 1802 году думал, «что на земле нет ничего более прекрасного», чем вид, открывающийся с Вестминстерского моста. Постройки еще более подчеркивали красоту суши, а корабли – красоту моря. Но «век угля и железа» должен был все-таки наступить.

Джосиа Веджвуд (1730-1795) является характерной фигурой того периода, когда промышленность, уже начинавшая выпускать массовую продукцию, еще не порвала с хорошим вкусом и искусством. Он типичен для утонченного английского буржуазного общества XVIM века. Средний класс предпринимателей, даже расширяя свои дела в большом масштабе, находился еще в тесной личной связи со своими рабочими; многие из предпринимателей принимали активное участие в развитии культуры и искусства этого периода.