С некоторой совсем уж отвлеченной точки зрения она была права: не будь на свете Кати Московской или не будь я с ней знаком, я бы не поехал на ее день рождения. Но мама вдруг воскликнула – нет, вскричала: «О, не в добрый час перешагнула эта девочка порог нашего дома!» – и заплакала.

Честно говорю – я чуть со стула не упал. «Мама, ты серьезно?» – спросил я. «Да, – сказала мама. – Эта девочка принесла мне несчастье!» – «Какое несчастье? Ты что?» – «Из-за нее мой сын бросает свою мать!» – «Мама, – воскликнул я. – Я же не собираюсь жениться на ней и уезжать за тридевять земель! Что значит «бросает свою мать», о чем ты?» – «О том, что ты бросаешь меня, когда я прошу тебя не уезжать», – прорыдала мама и повторила ту же фразу про добрый час. Вернее, недобрый час, в который Катя Московская переступила порог нашего дома. Я, разумеется, махнул рукой и поехал.

Ехал и думал: откуда мама взяла эту фразу и вообще весь этот стиль, который она сама же высмеивала у папы, называя это провинциальным гомельским театром. Я уже тогда понимал, что один из этих эпитетов лишний – потому что гомельский театр по определению провинциальный, это раз. А провинциальные театры с мелодрамами бывают не только в Гомеле, это два.

Честно говоря, я и сейчас не знаю, откуда в маминой голове вдруг появились эти странные слова. Но так бывает. У Шиллера есть двустишие, которое я очень люблю:

Друг! Ты пока не поэт, хоть порой сочиняешь удачно.

Литературный язык пишет стихи за тебя.

(Перевод мой, между прочим!)

Вот примерно таким же манером, наверное, в человеке вдруг просыпается какая-то старинная, может быть, от бабушки или тетушки усвоенная атмосфера этой напыщенной провинциальной театральности. Не обязательно ходить в такой театр – достаточно, чтоб была мама, бабушка или тетя, которая в него ходила; и совсем не обязательно, чтобы эта тетя, бабушка или мама рассказывала о своих театральных впечатлениях, о мелодраматических героях с их красивыми и пылкими фразами. Достаточно ставить на стол сливочник к чаю, достаточно брать сахар из сахарницы так, как это делает тетя. Именно так, а не иначе. Вот это и есть то самое облако, которое неожиданно может сгуститься и из него вдруг выпадут слова: «Все твои клятвы оказались ложью» или «О, не в добрый час переступила она порог нашего дома».

Час, однако же, оказался очень добрым и для меня, и, представьте себе, для мамы. В гости к Кате Московской пришла подруга по какой-то ее пражской жизни (Катя вместе с родителями пару лет провела в Чехословакии) – Наташа Зимянина, дочка к тому времени уже бывшего посла в Чехословакии. Эта Наташа сперва ходила по большой Катиной квартире с недовольным видом, но потом как-то мы оказались рядом на диване, зашел разговор – о чем? – ну, конечно же, о стихах. Она процитировала первую строчку стихотворения Хлебникова о кузнечике, желая, очевидно, уесть меня. Спросила: «Вы помните, как там дальше?» (Мы были и до сих пор остаемся на «вы».)

Я помнил. И мы с ней проговорили почти всю ночь. И я ушел из Катиного дома, насмерть влюбленный в эту девочку, что, впрочем, не мешало мне все время влюбляться в кого-то еще. Но Наташа была постоянной нотой, постоянным… надо вспомнить какой-нибудь музыкальный термин для всей вот этой бурной партитуры. Лейтмотив, наверное? Или генерал-бас?

Наташа занималась музыкой. Я про музыку не знал вообще ничего. Она повела меня в консерваторию, слушать орган. Когда я сказал маме, что собираюсь в концерт – именно «в», а не «на», боже упаси! – мама спросила: «Постой, ты первый раз в жизни идешь в консерваторию? Ну-ка, тащи лист бумаги и карандаш». Я притащил. «Гляди и запоминай», – сказала мама и нарисовала мне план. Раздевалка, лестница, буфеты, туалеты, верхний холл с картиной Репина «Славянские композиторы». Как расположен зал, где двери. Не забыла рассказать про овальные портреты великих композиторов наверху, на уровне второго яруса. И что органист не виден. Разве только макушка. Я спросил: «Зачем это?» – «Чтоб головой не вертел и вопросы не задавал, – сказала мама. – А то девочка подумает неизвестно что. Что ты, пентюх, в приличном месте в первый раз». – «Но ведь я и правда в первый раз!» – «Неважно, – сказала мама. – Галстук возьми в папином шкафу, но не широкий, сейчас такие не носят».

Мы с Наташей сидели в двадцатом ряду, это хороший ряд, перед проходом. Ноги можно вытянуть. Играл немец Амадеус Веберзинке. Его серебряная голова изредка показывалась над ореховой органной кафедрой. Чтобы совсем не сойти с ума, я считал органные трубы. Не загибая пальцы. Только глазами, в уме. Справа налево. Потом слева направо. Потом по секциям – толстые, средние, тонкие. Потом суммировал. Ошибался. Начинал снова.

Веберзинке играл что-то малоизвестное, негромкое, скучное. Все кругом были в восторге. Я тоже. Аплодировал изо всех сил. Чтобы как-то размяться.

– Вы так прекрасно слушаете музыку, – сказала Наташа, когда мы вышли на улицу. – Я смотрела на вас, вы просто были там, в музыке…

Мы с ней горячо подружились и очень любовно, но вполне целомудренно продружили до того самого момента, когда она позвала меня в парк Горького кататься на колесе, а потом объявила, что между нами все кончено. Но зато стала очень близкой и задушевной подругой моей мамы. Она дружила с моей мамой почти что до ее смерти. А потом и мы с Наташей снова стали дружить, и дружим до сих пор.

Была еще одна странная история, которую мама мне рассказала уже после папиной смерти. Во время гастролей «Березки» в Англии она познакомилась с неким замечательным мужчиной, англичанином, и он влюбился в нее. Очень красиво за ней ухаживал все эти полторы недели, которые ансамбль пробыл в Лондоне. Предложил ей стать его женой, переехать к нему вместе с ребенком, то есть со мною. И мама сказала, что она ему, в общем-то, конечно, отказала, но не окончательно. Оставила сколько-то процентов надежды. И вот, рассказывала мама: «Вдруг ни с того ни с сего, как раз когда тебе было семь лет, он заявляется в Москву, разыскивает меня и говорит, что приехал за мной, забрать меня и тебя тоже в Англию, в Лондон». – «И что ты решила?» – глупо спросил я. Мама засмеялась и жестом пригласила меня посмотреть в окно. Протянула руку и сказала: «Посмотри-ка наружу. Как этот город называется? Догадался, что я решила?» – «А почему?» – я был