время родниково свежим, будоражащим. Грибной, наверное, запах, подумал Паша, где ж им быть, грибам, как не здесь. А дышалось как легко, привольно — одним воздухом сыт будешь.

Где-то поблизости что-то хрустнуло, Паша замер, прислушался. Тут, пожалуй, не только грибы, кое-кто покрупней да позубастей водится. Он представил, как продирается к нему между шершавыми стволами косматый вислозадый медведь, но нисколечко не испугался. Конечно же, здесь, вблизи шумной дороги, не то что косолапого — зайчонка не встретишь, а жаль, для колоритности будущих живописаний его таежных странствий как нельзя лучше сгодилось бы. И все же — так, на всякий случай — громко запел, обозначая свое присутствие. Незамысловатую, не мешавшую глазеть и двигаться «Калинку-малинку». Высоко забравшееся в мутно-облачное небо полуденное солнце без натуги справлялось с теснящимися макушками деревьев, даже тоненькая блеклая паутинка высвечивалась ярко, отчетливо.

Паша в очередной раз воспроизвел ударный «калинкин» припев — слов запева не помнил — и вдруг поймал себя на том, что где-то глубоко, на самом донышке желудка, с некоторых пор возникла какая-то неприятная, сосущая пустота. Мешало что-то, не давало расслабиться. И тут до него дошло — обещанные водителем самосвала десять минут «напрямую» давным-давно миновали, а никаких признаков жилья впереди не просматривалось. Не говоря уже о так и не встретившейся пресловутой тропинке.

— Не хватало только заблудиться, — в голос произнес Паша, с неудовольствием прислушиваясь к тому, как раздувается, крепнет, наполняется зябким холодком тревоги прежний маленький пустотелый шарик. Заодно подивился, что раньше не обратил внимания, как темней, глуше становится лес, как все плотней, неприступней сдвигаются обросшие жесткими колючими ветвями стволы. И совсем не встречаются их лиственные собратья. Постоял немного, раздумчиво оттягивая кончик носа, пришел к единственно разумному на его взгляд решению. Хватит калинки-малинки, и вообще хватит дурака валять. Как это Славка сказал? — здесь не по Арбату шлендрать. Благо, далеко забраться не успел и день еще в разгаре. Надо действовать наверняка — вернуться на большак, дойти до того поворота с указателем-табличкой и впредь никакой самодеятельности. Беда, в конце концов, не велика, час туда, час сюда роли не сыграют. Паша повернул назад, вскоре обнаружил, что суетится, торопится, лезет напролом, содрал кожу на ладони и до крови расцарапал щеку. Если бы еще не эта треклятая сумка, каждую секунду-другую где-нибудь застревавшая…

По-настоящему нехорошо ему стало спустя четверть часа. Появились веские основания полагать, что к дороге он не приближается. Самым достоверным признаком служило упорное отсутствие разноцветных берез и кленов, что попадались ему в начале пути. И этот чертов лес не делался разреженней, светлей. Несколько раз он по-сусличьи замирал в надежде услышать рокот катящих по большаку машин, но, кроме резких, сумрачных вскриков невидимых птиц, ничего не различил.

Не однажды доводилось ему читать о заплутавших в лесу путниках. Даже если бы не читал, догадался бы, что прежде всего надо сделать. Залезть на самое высокое дерево и осмотреться. Но ведь не в таком же лесу. Паша плохо представлял, как вскарабкается на одного из этих ощетинившихся миллионами колючих игл монстров. Ничего другого, однако, не оставалось, уже совершенно не соображал, в какую сторону должен двигаться, а идти наугад — лишь усугублять и без того аховое положение. Оставался еще чахлый вариант — звать на помощь. Один шанс из тысячи, что кто-то окажется на таком расстоянии, чтобы услышать его крики, но все-таки шанс. Паша начал орать. Сложив у пересохших губ ладони ковшиком, дабы усилить звуки, и методично поворачиваясь на все четыре стороны, исторгал из себя отчаянные вопли.

— Эй, — взывал Паша, — кто-нибудь! — И после небольшой паузы снова: — Эй, кто-нибудь! — Повторив раз десять свое заклинание, судорожно замирал в надежде уловить ответный зов, и запускал себя по очередному кругу.

Сопротивлялся недолго — вскоре сорвал голос, засипел, закашлялся, идея погасла, не успев разгореться. Паша задрожал. Не только оттого, что сотрясал его изнутри извечный, пещерный страх безнадежно отбившегося от стаи, пропадающего в одиночку человека. В лесу заметно похолодало. И еще больше потемнело от сползавших под собственной тяжестью к земле напитавшихся угрюмой грозовой чернотой косматых туч. Паша, задрав голову, смотрел на них сквозь рваные зазубренные дыры между верхушками сосен — или это кедры такие? — и тосковал. Теперь, для полного счастья, осталось лишь промокнуть под дождем. Надо лезть наверх — может быть, удастся высмотреть деревню или дорогу. И не медлить. Вспомнил, как, посмеиваясь, выбрасывал из сумки положенные туда мамой перчатки, и чертыхнулся. По рождающейся уже привычке думать вслух, пробормотал:

— Будем поспешать медленно. Себе дороже.

Серо-зеленый иглокожий динозавр, возвышавшийся над остальными, был рядышком, в нескольких шагах. Паша стащил кроссовки, напялил на руки носки, снова обулся, натянул на подбородок ворот свитера, решительно выдохнул и ухватился за толстую корявую ногу ящера.

До верхушки он все-таки долез. И вряд ли, пока до нее добрался, за всю предыдущую жизнь изрыгнул столько матерных слов и проклятий. Исхлестанный, исцарапанный, ободранный. И вконец обессилевший. Но лучше бы ему это не удалось. Ни, будь оно трижды неладно, бабыксениного Груздева, ни дороги, ни вообще хоть чего-нибудь, напоминавшего о присутствии человека, увидеть не удалось. Вокруг, сколько можно было разглядеть, сплошным буро-зеленым ковром простиралась тайга. Паша долго, отказываясь верить, часто смахивая туманившие слезы, вновь и вновь напрягал зрение, до рези в глазах, до изнеможения, но ничего не менялось.

Спускаться вниз было не легче. Сел, привалившись спиной к дереву, вытянул трясущиеся ноги, накрепко сомкнул веки, потом едва слышно сказал:

— Этого не может быть. Я бы не успел забраться так далеко. — С минуту раскачивался взад-вперед, мерно стукаясь затылком о грубую кору, ошарашенно распахнул глаза, еще тише прошептал: — Это он меня водит… Этот… как его… леший… И морозит… тоже он… леший…

Замерз вдруг так, что заклацали зубы. На всем, казалось, теле не осталось и пятнышка, до которого не дотянулись бы ледяные щупальца. Выпрямился на непослушных ногах, заприседал, задергался, хлопая себя по груди и бокам. Спохватился, расстегнул сумку, вытащил большой полиэтиленовый пакет, приготовленный ему в дорогу мамой. Трусы, две рубашки, белая и байковая клетчатая, три пары носков, одни из них шерстяные. На всякий случай переворошил остальное содержимое сумки — ничего полезного не обнаружил, разве что два полотенца. Туалетные и бритвенные принадлежности, фотоаппарат, домашние тапочки да позабытый сверток шефа — продолговатая коробка, обернутая газетной бумагой и перехваченная двумя аптекарскими резиновыми кольцами. А еще мамин сверток — два бутерброда, с колбасой и сыром, два помидора и два яблока.

Голода Паша не ощущал, зато одежда пришлась как нельзя более