Дальше были другие вопросы, промывали мозги и шеи председателям исполкомов за плодоовощные конторы. Мне стало любопытно, может, в зале мой будущий руководитель, если я соглашусь перейти на работу в эту систему.

После совещания Федорова ждала машина, но он даже не предложил меня подвезти, сослался, что ему нужно еще в райком заглянуть. Вернувшись в управление, я выдала Воронцову случившееся как хохму, как жизненный анекдот. Эх ты, бесшабашно наивная провинциалка.

Когда дома мужу я призналась, какая со мной приключилась история, он побелел.

– Не смей молоть об этом языком. Еще неизвестно, чем все это для тебя обернется. Тебе здесь не твоя задрипанная Одесса.

Я огрызнулась, что во всем виноват он сам, его внезапный жаркий утренний пыл, который он не мог охладить, из-за него я и опоздала.

После того случая Воронцов как-то ко мне остыл, даже всем своим видом демонстрировал, что игнорирует меня.

– Я ухожу в отпуск, а после него, как только соизволите написать заявление, я вас уволю ровно через две недели, как положено. Мы вас не смеем задерживать, – не глядя на меня, жестко и четко произнес он.

Ну и катите на свою дачу, там вас семья ждет. И провожания ваши мне ни к чему. Сейчас лето, светло, что мне может угрожать. У меня муж, он меня встретит, если что. Сгоняем с ним в Серебряный бор, там допоздна народ пляжится. И забыть, забыть про эти чертовы рынки, мало ли приколов у меня в жизни было: одним больше, одним меньше. И все-таки, как в Москве все быстро и просто. Пока ты нужна, то и дружат с тобой. А как только использовали, то, как туалетную бумагу, спускают в унитаз. Или бьют ниже пояса.

Воронцову я ничего не ответила, только согнулась, как будто бы мне врезали под дых. Раз так, адью, дорогие мои ребята. Сяду-ка я в свой поезд, как польская певица Радович, и отправлюсь на поиски новой работы. А, собственно, что искать, мне же ее предлагают, попытаться, что ли, еще раз. Нет, в одно и то же место в реке нельзя войти дважды. Я уже вкусила прелесть плодоовощной системы. Правда, в Москве не базы, а конторы, но какая разница, как величать, сути это не меняет. Хрен редьки не слаще, не поднимается от названия их авторитет.

А почему, интересно, сплошные по конторам вакансии? Желающих даже ради жилья нет. Непростая работа, даже каторжная, я бы сказала. Чтобы там удержаться, сколько всего надо знать и опыт колоссальный иметь. С рынками не сравнишь. А вдруг мне ни знаний, ни моего одесского опыта не хватит? В Ленинской конторе, куда меня сватает товарищ Коршиков, я узнала, начальник планового отдела Шаров кандидатскую защитил, а как квартиру получил, тут же уволился и пошел преподавать в институт. Значит, толковый был мужик, и меня с ним будут сравнивать. Хорошо, соглашусь сесть в его кресло, а кидалово мне не устроят? Наобещают в пять коробов, и будешь это обещанное три года ждать, как гласит поговорка.

В раздумьях и сомнениях дошла почти до дома. Губы сами шепчут: у меня все замечательно, прекрасный любящий муж, свекровь, которая относится ко мне, как к собственной дочери. Семья – мой тыл, и к Москве я начинаю привыкать. Ветер разрумянил щеки, растрепал мои волосы. У «Праги» замедлила шаг. Вот в этом зале была наша свадьба, вроде вчера это случилось, а уж год почти, как я замужем. Куплю-ка я торт, подслащу мою новую трудовую жизнь. Не дрейфь, все у тебя получится. Главное – как можно быстрее заставить себя уважать как специалиста. И это зависит только от тебя. Не сумеешь – грош тебе цена в базарный день, и нечего на зеркало пенять, коль рожа крива.

Вваливаюсь домой повеселевшей.

– Что случилось, моя дорогая хранительница домашнего очага? По какому поводу пир горой и этот бисквитный торт?

Боюсь признаться, что намерена перейти на новую работу, не знаю, как муж отнесется к этому. Пьем чай, хвалим торт, болтаем на разные ничего не значащие темы, а я все не решаюсь. Будь что будет, сейчас скажу.

– Что? Куда? На эту помойку? – вспылил он. – Одной мало, так тебя перебросили на другую расчищать дерьмо. Может, тебе в ассенизаторы пойти, на говновоз по блату устроиться. Говорят, они на хлеб неплохо зарабатывают. Впрочем, детка, сама решай, ну хоть рыночной не будешь.

Я взорвалась, как сухой динамит, готова была разорвать его на части. Как он может оскорблять дело, о котором вообще ничего не знает, кроме гуляющего по Москве устойчивого слуха, что там все воруют. В его словах легко угадывался подтекст: как бы тебя, детка, не втянули, вот весело будет.

Миша тяжело вздохнул, крикнул, что уходит на работу, и был таков, я торчала на кухне и ни о чем думать не могла. В мозгу крутилась старая одесская поговорка. Ее я часто в детстве слышала от одиноких, опустошенных войной женщин, сидящих поздно вечером в нашем палисаднике, курящих папиросы и пьющих вино.

Я пускаю горькую слезу: мне в мои тридцать лет тоже «никуда», «никого» и «никому». Нет, с «никому» я, кажется, погорячилась…

В Одессе мне казалось, что я так остро чувствую одиночество, потому что не замужем. Отсутствие личной жизни компенсировала чумовой работой. Здесь же, в Москве, есть эта личная жизнь, но она как-то отодвинута на задний план, упрятана за стеной рыночных реформ. Сейчас нет работы, но мало что меняется. Отношения складываются с Мишей дурацкие; на людях мы прекрасная пара, а как только переступаем порог квартиры, все меняется.

Я не жена, а скорее Мишина подружка. Всем заправляет его мама, и очень редко, когда свекровь отсутствует, тогда муж вспоминает, что у него есть драгоценная супруга. Нет, не о таком семейном счастье я мечтала.

Наконец в Одессе нашли обмен, правда, с потерей части площади, но зато на Шестой Фонтана, как мечтала сестра. Ее мнение всегда было определяющим и выполнялось. Я оформила положенный мне за год работы в управлении рынками отпуск, и скорый поезд Москва – Одесса ровно через год вез меня на малую родину. На вокзале встречала меня только сестра. Дома ждал стол, накрытый по одесским понятиям, я его слегка украсила столичными деликатесами.

Расцеловав меня, совсем обессиленная болезнью бабушка тихо прошептала:

– Ну, что, Олька? Я когда-то сбежала в никуда, теперь и ты, – она до боли сжала мою руку. – Говори: натерпелась от кацапов? Держись, не давай себя в обиду. Заставляй своего больше крутиться, раз захотел такую.

– Бабушка, какую?

– И молодую, и красивую, да и не дурочку с переулочка, а работящую. Ты сама всего там добьешься, попомни мои слова. Только Аньку с Алкой не бросай, помогай им. Обещаешь? Я ухожу, все, мой срок вышел. Болячка доконала, там меня давно заждались.

Она подняла глаза к потолку. Плача, я вышла из спальни.

Через неделю бабушки не стало. Теперь, когда обмен состоялся, я смогла спокойно выписаться из Одессы и официально прописаться в Москве на площади свекрови и мужа.

Воронцов сдержал слово: немедленно подписал мое заявление об увольнении, и через две недели я вылетела из Управления рынками свободной птичкой. В главке меня поблагодарили за проделанную работу и пожелали успеха на новом месте.