«И вовсе я не крутой парень, — объяснял он. — Я оградил себя этой личиной, точно фасадом, от того, что происходило в детстве, или в юности, или когда я был битлом. Но я не такой. Не собираюсь тратить впустую свою жизнь, как раньше… когда нужно было вечно мчаться на скорости в двадцать тысяч миль в час. Я хочу научиться этого не делать. Как-то неохота умирать, когда стукнет сорок».

Казалось, первичная терапия Артура Янова помогла закрыть дверь в одну часть его прошлого. Но жестоким рывком распахнула другую.

Последние пару лет отец Джона, Фредди, жил в Брайтоне, в таунхаусе, со своей молодой женой Полиной и их сыном Дэвидом, которому исполнилось полтора. Полина работала переводчиком, а Джон оплачивал аренду дома и выплачивал отцу регулярное денежное пособие. Джон в последний раз общался с ними довольно давно, но у Фредди не было оснований полагать, что их хорошие отношения — какими они были тогда, когда сын всячески способствовал его бегству с невестой в Гретна-Грин, — хоть как-то изменились.

С такими мыслями, да и денег желая подбить, Фредди написал Джону письмо и поинтересовался, как тот смотрит на то, что его отец напишет автобиографию. Ответ от секретаря в Титтенхёрст-парке пришел через несколько дней. Фредди и Полину звали на встречу.

Их в первый раз пригласили в дом, и, поскольку Джону в тот день исполнилось тридцать, они купили в подарок поздравительную открытку и лосьон после бритья.

Однако Джон не собирался устраивать праздник. Продержав их в ожидании на кухне, за большим деревянным столом, он вихрем слетел по винтовой лестнице и, как Полина впоследствии расскажет в своей книге «Daddy, Come Home»[141], сел перед озадаченным отцом, глядя тому прямо в глаза.

«Выметайся из моего дома! — яростно зашипел он на Фредди. — Не будет тебе больше денег! Вали из моей жизни и отцепись от меня наконец!» В нем, как пишет Полина, было не узнать того дружелюбного битла, которого она в последний раз видела в позапрошлое Рождество.

Пытаясь защититься, Фредди сказал, что не просил денег и что именно Джон настоял на денежном пособии. В этот момент Леннона прорвало, и он стал кричать о том, как Фредди двадцать пять лет назад его бросил. Не позволяя тому даже слова сказать в ответ, он кричал, что и отец, и мать отказались от него, — и даже назвал Джулию шлюхой.

А потом, потянувшись через стол, он схватил отца за лацканы и сказал, что тот никогда ничего не напишет без его одобрения. «И если кому скажешь, что тут было сегодня, я тебя убью… Я посажу тебя в ящик и выкину в море посреди океана… на глубине в двадцать, нет, пятьдесят, нет, если хочешь, в сотню морских саженей!»

Любой, кто хорошо знал Джона, понял бы, что это просто напыщенная и злая тирада, явно вдохновленная каким-то наркотиком из его арсенала, и что он просто не в силах уследить за потоком слов — он бог знает что мог наговорить, когда впадал в такое состояние.

Но Фредди плохо знал сына. Он испугался и расстроился. В приступе ярости Джон назвал себя сумасшедшим, и Фредди, глядя на то, как ведет себя сын, счел это вполне возможным. Когда впоследствии он получил письмо от нового начальника Apple Аллена Клейна — ему было предписано покинуть дом или выплачивать Джону аренду, — он пошел к адвокату, рассказал о встрече с сыном, об угрозах и в духе голливудских мелодрам заявил, что все это следует сделать достоянием широкой публики, если он вдруг «исчезнет или умрет насильственной смертью».

Больше он не будет предпринимать попыток увидеться с Джоном.

Через несколько дней я оказался в Титтенхёрст-парке и, ничего не зная о той встрече, поинтересовался, не кажется ли ему, что песни на его новой пластинке могут расстроить отца?

Джон сковал меня безжалостным взглядом. «Если и так, очень жаль. Что он для меня сделал? Где он был, пока я не прославился? Это я должен горевать. Я впервые увидел его на первой полосе Daily Express, и он мыл посуду. Не я бросил его. Он меня бросил. Ладно, плевать. Он был здесь на прошлой неделе. Я указал ему на дверь».

Пластинка вышла в декабре 1970 года, получил неплохие отзывы, но продажи для бывшего битла были далеки от рекордных. «All Things Must Pass» — сольный альбом Джорджа Харрисона, состоящий из трех пластинок, отчасти собранный из новых записей песен, некогда отвергнутых Ленноном и Маккартни как неподходящие для Beatles, и включавший суперхит «My Sweet Lord», вышел за две недели до этого и продавался лучше. Неудивительно, что Джон не смог скрыть осколочек ревности, когда рецензент в Time назвал Джорджа «философом». Он всегда считал, что эта роль принадлежит только ему. И еще ему не нравилось, как Джордж сетовал в интервью, что Леннон и Маккартни держали его на заднем плане. «Я всегда, всю жизнь поощрял Джорджа, — не скрывая скепсиса, говорил он мне в конце 1970 года. — Когда мы начинали, он едва мог рот открыть, чтоб запеть. Я все твердил ему: «Раскрой, черт возьми, варежку и пой…» И мы не записывали его песни чаще просто потому, что они были не так хороши. Позже, когда они стали лучше, мы их не отвергали… Так что он, видать, чему-то научился за все эти годы, пока работал с Полом и со мной».

Да, он получил свой развод с Beatles, но, как и в любом браке, все, что говорили или писали его бывшие партнеры — а в этом браке их было трое, — моментально било по оголенным нервам.

У Йоко в то время случился очередной выкидыш, и Джон проявил себя как заботливый партнер. Газетные колумнисты, сотрудники Apple, не говоря уже о миллионах фанатов — все-все изо всех сил пытались понять, что же он нашел «в этой сумасшедшей японке». Была даже теория, будто она околдовала его с помощью каких-то таинственных восточных практик. Но на самом деле все было гораздо проще. Она была его приятелем, им было весело вместе, и они поддерживали друг друга.

Однажды Джон, возможно сам того не понимая, противопоставил отношения с Йоко своим прежним, тем, какие у него были с Синтией. «Обычно у художника есть спутник, подпитка, — сказал он. — Он будто бы говорит: «Я художник, где мой обед?» И другой должен быть тихим и пассивным. Но Йоко тоже художник, и она помогает мне по-другому».

Она нарушала традиции, была