полностью за величественный жест, за снисходительное решение – так и быть, вернуться домой?* * *

А кроме всего перечисленного есть еще и другие препятствия. Например, дети, которых мы не успели научить по-русски говорить и по-русски писать.

Правда, до сих пор в эмиграции есть чудаки, отдающие их в русские учебные заведения или устраивающие в национальные организации разведчиков, витязей, соколов. Есть и такие ретрограды, которые в свободное время сами детей русской грамоте.

Но много ли таких?

Ведь, большинство наших беженцев – люди чересчур умные. Они отлично понимают, что русский язык русскому ребенку теперь ни к чему. Что это только лишний балласт. Знание русского языка иногда не только излишне, но даже вредно. Оно может испортить ребенку идеальное французское произношение. Хотя бы этим варварским звуком «ы» или отчаянным «щ».

Вот, если бы заранее было известно, когда в России падет коммунизм, тогда бы родители свой патриотизм перестроили. По-другому скомбинировали бы его с практической жизнью. Но что поделаешь с прихотливыми сдвигами истории, в силу которых слишком рассудительный человек внезапно становится дураком, а чрезвычайно наивный – умным?

А из-за всех этих денационализированных Жоржиков и из-за интернациональных Натали и Сониа естественно возникнет серьезное осложнение. Как везти их на родину?

Во-первых: как общаться им с русским народом?

А во-вторых: как пустить их туда без башо[394]?

Это, действительно, неудобно. Приезжает Жорж домой, в Россию, и объясняется с населением одними жестами.

Выйдет на улицу и начнет при помощи рук спрашивать удивленных прохожих: где шаркютри[395]? Где буланжери[396]? Где орложери[397]?

Нет, с такими детьми скоро не поедешь. Придется для всех них создать при русской гимназии в Париже ускоренные курсы. Организовать спешную подготовку по любви к отечеству и народной гордости. И ждать затем открытия вакансий в виду сильного переполнения курсов желающими.

* * *

Вот, я привел только основные соображения. А сколько еще всяких других, мелких, случайных!

Один связан долгим контрактом. Другой – участком земли в «лотисмане». Третий не хочет покинуть Жоржетт. Четвертый прочно устроился в банке. Пятый настолько привык к своему кварталу, к своей станции метро, к соседнему кинематографу, что ему странно даже подумать о том, чтобы двинуться с места.

А, между тем, события надвигаются. Уже просвет виден. Каждый день может принести радостную весть.

Ах, проклятые большевики! Как опоздали они со своим уничтожением! Ну, что бы им было уничтожиться раньше, лет десять назад, пока Петр Петрович не покупал люстры, а Павел Петрович не устраивал в своей квартире на свой собственный счет центрального отопления из кухни?

Ведь все это – люди с головой, положительные, живущие не иллюзиями, а логикой. И что поделаешь с ними, если чужая горячая вода в ванной им дороже своей холодной воды в русской реке? И как бросить камнем в того, кто на свои сбережения сам построил себе каменный дом?

Да, очевидно, многие не поедут. Совсем не поедут. России как-нибудь придется пережить и этот удар. Обойтись без их возвращения.

А они, эти оставшиеся здесь навсегда, наверное, будут иногда размышлять о былом своем отечестве за уютным столом. Под лампой со стекляшками. По соседству с массивным буфетом.

И долго еще будут употреблять при встрече друг с другом относительный русский язык, читая оставшуюся с ними, со своими верными читателями, газету Миркина-Кулишера[398].

«Возрождение», Париж, 2 июля 1937, № 4085, с. 4.

У океана

Это было весьма трогательно. Наш приятель Иван Николаевич гостеприимно предложил мне и Леониду Всеволодовичу провести месяц у него на вилле в Сен-Ламбер на берегу океана.

Сам владелец на июль уезжал оттуда, и на это время вилла предоставлялась в наше полное распоряжение.

– Как удачно, – взволнованно говорил Иван Николаевич, встретив нас на станции, находящейся в нескольких километрах от Сен-Ламбера. – Сейчас, знаете, начался отлив. Чудесно. Когда приедем, будет уже максимум. Ну, а где ваши вещи? Эй, Мартен! Прене са. Метте дан-л-ото[399].

Некоторое время мы мчались в автомобиле среди пригородов портового города. Потом среди ферм и садов. А затем по обеим сторонам потянулись солончаки, дюны. И показались разбросанные там и сям по кочкам бараны.

– Бе, – поворачиваясь в нашу сторону, удивленно замечал один из баранов.

– Мэ-э! – неопределенно потряхивая головой, равнодушно соглашался другой.

– Ну, как? Не правда ли, хорошо? – радостно спрашивал нас с жаждой одобрения в лице Иван Николаевич. – Посмотрите вокруг: совсем астраханская губерния!

– Да, – любезно отвечал я. – И репейники есть.

– Что репейники! У нас даже высокая колючая трава растет!

Но, вот, наконец, вилла. Уютная, скромная, скрытая от океана сверкающими на солнце дюнами. У гостеприимного хозяина дома уже все приготовлено к ужину. Но мы торопимся посмотреть отлив и немедленно отправляемся за дюны, на пляж.

– Вот! – говорит, наконец, Иван Николаевич, взобравшись на возвышение и почесывая исколотую травой ногу. – Видите?

– Вижу, – говорю я, блуждая взором по горизонту. – Но… Где же, простите за нескромный вопрос, океан?

– Океан? А океан там. Вон, видите – сероватая полоска. А сюда ближе, все остальное, перед нами – бывшее дно.

Я искоса посмотрел на Леонида. У него лицо было сосредоточенное, чуть-чуть испуганное. Да и в самом деле: можно ли равнодушно взирать на подобное величие природы? Вблизи мокрый серый песок с огромным количеством всякого сора, среди которого копошатся местные жители, собирая водоросли и всевозможных моллюсков. Далее, за сором, покрытые плесенью огромные камни; хаотически разбросанные обломки скал; окутанные тиной булыжники. А за ними опять песок, водоросли, зубцы чудовищных орудий пытки каменного века. И опять булыжники. И опять позеленевшие камни. И опять песок.

* * *

– Ну, что ж? – спросил меня на следующей день Леонид, когда Иван Николаевич уехал. – Поживем тут?

– Как сказать… Поживем, что ли.

– Океан, в общем, ничего себе, – успокоительно добавил после некоторого размышления приятель. – Во время отлива, разумеется, дрянь, но зато прилив симпатичен. Я, конечно, не люблю в природе истерики. Если ты океан, то и сиди на своем месте. Глупо, когда такая махина изображает лунатика. Но, во всяком случае, выход у нас есть: во время прилива будем сидеть на пляже, а во время отлива отправляться куда-нибудь вглубь страны.

Увы. Предположение уходить вглубь страны или сидеть на пляже оказалось трудно осуществимым. Не знаю, всегда ли в июле в этих местах так, но в настоящем году с солнцем делается что-то невероятное. Как только выйдешь на открытое место, в глазах начинает рябить, волосы на голове воспламеняются, с лица хлопьями падает кожа, а на открытых руках и на шее образуются пузыри, подобные тем, при помощи которых дети учатся плавать.

– Дело дрянь, – грустно сказал Леонид, снимая со лба шелуху из собственной кожи. – Купаться в море мы не любим, а без купанья на берегу легко получить солнечный удар. Может быть, во время жары