законам и нравственным нормам нашего времени», — думал он, рассматривая величественные останки Теночтитлана.

В обширном вестибюле Национального дворца его взору открылись фрески невероятных размеров, протянувшиеся вдоль лестничных пролётов. Илюшу поразила грандиозность творения, но у него не возникло сомнений: фрески написаны рукой одного человека. Он невольно сопоставил себя с ним. Сравнение было явно не в его пользу.

«Я тоже артист, но таких много. Проблема пианиста в том, что музыка создаётся во время исполнения и умирает, растворяясь в воздухе. А произведение художника вечно, оно живёт и существует потом независимо от творца. Музыкантам же нужно каждый раз творить заново. Но что я умею делать ещё? Мне нужно расти и продвигаться. Нельзя останавливаться на достигнутом. Когда вернусь из поездки, нужно будет хорошенько подумать, что делать дальше».

— Диего Ривера писал эти фрески шестнадцать лет, — рассказывала Анжела. — Он великий художник. Учился в Париже, дружил с Модильяни и Пикассо, но в Мексике работал, как монументалист. В то время в стране была очень популярна коммунистическая идеология. Ривера стал членом коммунистической партии. Вот смотри, на этой картине вверху Карл Маркс. Он показывает правой рукой, куда идти народу. А там индустрия, заводы и фабрики светлого будущего. Рабочий с молотом, носильщик с кирпичами на спине, сварщик с опущенным на лицо щитком. Оратор выступает. Над ним флаг Советского Союза. Там транспарант. А эту женщину ты знаешь?

Анжела показала на смуглое лицо внизу фрески. Илюша знал о ней, но забыл её имя.

— Она его жена, тоже художник. Не помню, как её зовут.

— Верно, Илья. Она — Фрида Кало, жена Риверы. Я понимаю, живопись — не твоя область искусства. У тебя, музыканта, другое пространство. Представляю, насколько оно огромно.

— Я у своего приятеля в Москве видел книгу о ней.

— Завтра мы поедем к ней в усадьбу и посмотрим её произведения в оригинале.

Они медленно поднимались по лестнице, Анжела комментировала, и перед

ним предстали картины тысячелетней истории Мексики, индейцы, испанцы в латах и на лошадях, знаменитые люди, полководцы и президенты.

— Великолепно. Мне всегда нравилось мексиканское монументальное искусство. Настенная живопись или, как её называют, мурализм поражает воображение.

— Ты ещё не видел Давида Сикейроса. Его росписи стоит посмотреть.

— У меня в Мехико три концерта. Я пробуду здесь шесть дней.

— Прекрасно. Мы с тобой завтра утром встретимся и обсудим нашу экскурсионную программу. А сейчас я просто покажу тебе город.

— Давай вначале пообедаем в гостинице. Я переоденусь, и мы поедем. В концертном зале мне нужно появиться в пять часов. У нас не так много времени.

Они вернулись в гостиницу. В ресторане на террасе, выходящей на Цокало, они заняли стол на двоих. Молодой проворный официант принял заказ, и Анжела попросила его на испанском обслужить их как можно быстрей. После почти трёхчасовой прогулки, они снова могли взглянуть друг на друга. Илюша с плохо скрываемым восхищением смотрел на её лицо, плечи и грудь, отмеченные таинственным благородством и изысканной красотой. Стол вскоре был накрыт, и они принялись за еду. Потом он пошёл к себе в номер, принял душ, одел чёрный концертный костюм, белую шёлковую рубашку с бабочкой, чёрные туфли и спустился в фойе, где ждала его Анжела.

— О, тебе идёт чёрный цвет, Илья.

— Ничего не поделаешь. Так принято одеваться музыкантам.

— Пошли, машина припаркована недалеко отсюда.

Она прекрасно знала город и уверенно вела «Форд» по старинным улицам, застроенным невысокими домами в прошлые века. Потом свернула на бульвар Пасео де ля Реформа, где в последние годы начали возводить многоэтажные здания.

— Помнишь, я тебе рассказывала о монументе Независимости, который хотели построить на Цокало? Посмотри на колонну слева впереди. На ней позолоченный Ангел независимости.

— Очень красиво, Анжела. Его, между прочим, зовут, как тебя.

— Я не ангел, а человек, Илья, — усмехнулась она.

— Скажу, как артист и мужчина. Ты — красавица, Анжела.

Она искоса взглянула на него и улыбнулась.

— Спасибо за дружеский комплимент.

Он всё больше ей нравился, этот еврейский парень из далёкого Израиля. Не красивый, но высокий и хорошо скроенный. Волнистые тёмно-каштановые волосы падают на широкий лоб, скрывая некоторые погрешности лица. Он интеллигентен, образован, интересен в общении и деликатен. И, похоже, невероятно талантлив.

Анжела оставила машину на стоянке, и они, пройдя по широкому мосту, направились к приземистому современному зданию, стены которого покрывали большие серые плиты. «Sala Nezahualcóyotl», — прочитал Илюша на стене возле входа. Они миновали вестибюль и открыли высокие двери. Большой зал, облицованный красивыми деревянными панелями, был тёмен и пуст. На сцене, вырванной из темноты льющимся с потолка светом многочисленных софитов, Илюша увидел сияющий чёрным лаком рояль.

— Это дворец культуры университета. Я бываю здесь несколько раз в год на симфонических концертах. Слышала от знатоков, что здесь прекрасная акустика, — сказала Анжела.

— Я думаю, что так и есть. Ведь звук, рождённый в музыкальном инструменте, усиливается в пространстве зала. А он весь обшит деревом, прекрасным резонатором.

— Ты позволишь мне послушать, как ты играешь?

— Конечно, я что-нибудь сыграю для тебя.

— Спасибо. Потом я поеду домой и вернусь. Сеньор Хосе сделал мне прекрасный подарок, билет на первый концерт. Ты увидишь меня совсем рядом. Но я буду не одна. Со мной пойдут отец и мать.

— Передай им моё восхищение их дочерью.

Анжела улыбнулась, спустилась к сцене вместе с ним и села во втором ряду.

— Илья, это моё место.

— Хорошо, Анжела.

Он поднялся на сцену, открыл крышку рояля, закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и заиграл сонату Бетховена.

Концерт — реситаль всегда требует от исполнителя много энергии. Но Илюша чувствовал её присутствие, он играл для неё, и это придавало ему силы. Он давно уяснил для себя, что если в зале находится человек, который интересен ему или к которому неравнодушен, откуда-то появляется нечто трансцендентное, называемое вдохновением. Он исполнил свою программу и несколько вещей сыграл «на бис». Когда он закончил, все поднялись со своих мест и устроили овацию. В артистической уборной, примыкающей к сцене, Илюша устало опустился в кресло и, протянув руку, взял со стола чашку кофе, которое приготовил ему Герберт. Импресарио только что вышел и Илюша на несколько минут остался один. Он вспомнил, как увидел Анжелу перед началом выступления, как находил её взглядом после того, как заканчивал произведение и позволял себе минуту передышки. Он каждый раз перехватывал её взгляд, несущий ему таинственный посыл. Неужели она не зайдёт сказать, что он играл бесподобно? И почему это ему сейчас очень важно? Дверь вновь открылась, и в артистической появился Хосе в сопровождении Герберта.