— Помнишь, я говорила, что ты чувствуешься как шелк?..

— А! — наконец-то понял я. — И что теперь?

— Раскройся, пошли какое-нибудь сообщение обратно. Прикажи им принять его, расслабься. Передай что-нибудь простенькое.

Я и был в состоянии послать только «что-нибудь простенькое». И я сделал это, смущенно и неуклюже, подбирая мысли и как бы насаживая их на вертел, посылая их, как в воронку, в жесткие схемы светошума, замершие в режиме ожидания, — в системы сканирования, которые каким-то образом проникли в мой череп, очутились не снаружи, а внутри меня. Схема симба распознала лишь узкий диапазон команд, узкую полосу частот и осталась абсолютно слепой ко всему прочему. Все это напоминало сотрясение мозга. Но я вспомнил, как я себя чувствовал без пси-зоны, и понял, что сотрясение мозга все же лучше, чем небытие.

— Расслабься, — сказала Аргентайн. — Перестань воспринимать это как электрический шок.

— Я ничего не понимаю в сочинении музыки.

— Тебе и не нужно понимать, — мягко сказала она. — Это их дело. Ты просто дай им понять, что именно ты хочешь услышать. Тебя же не оценивают, постарайся влиться в симб. Для этого он и существует.

Я постарался расслабиться, вплестись в переплетение шести разных голосов инструментов, играющих одновременно. Я впустил их в мозг и, когда они заполнили его, сцедил обратно, пробуя достигнуть уровня, на котором контроль уже станет автоматическим. Мои мускулы начали сокращаться, отдаваясь во власть заполняющей меня музыки. Я всегда любил музыку. В Старом городе она звучала везде: выплескивалась из закрытых клубов и разбитых окон или металась в закупоренной бутылке — такой, например, как я. В Старом городе только музыка поддерживала во мне желание жить. Я пытался воскресить прежние ощущения, окунуться с музыкой в прошлое. Я отрешился от того, кто я, где я, что делаю; мне хотелось, чтобы происходящее внутри обернулось звуками ночного Старого города, рикошетом отскакивающими от низкой крыши мира. Не фокусируясь на каждом из музыкантов в отдельности, я мог смутно расслышать их всех, откликающихся шестью разноцветными голосами сразу.

Ощущения начали изменяться; внезапная волна острого наслаждения нахлынула, заливая меня. Она поднималась все выше и выше, пока не превратилась в пронзительный эхо-сигнал… пока я не обрел над нею контроль, вплывая обратно в реку звука и чувствуя, как звуковые потоки вокруг меня разделяются и меняют свою форму.

— Хорошо, — тихо сказала Аргентайн. — По крайней мере, у тебя есть инстинкты. Теперь попробуй создать образ.

— Как? — проворчал я, недовольный тем, что пришлось прерываться и произносить слово вслух.

— Так же, как ты вел музыку. Сконцентрируйся на проводнике, укажи ему простую цель — лицо, что-нибудь из вещей в комнате, чтобы сфокусироваться на нем, и начинай импровизировать, потом направляй его…

Я задал ему самую легкую — какую только мог придумать, — мишень — себя; тело мое двигалось в такт музыке. Я увидел, как мой собственный голографический образ, вспыхнув, материализовался в середине симба — он танцевал, окруженный мрачнеющими, надвигающимися на него стенами и потолком — танцевал так, как танцевал я много лет назад под чью-то музыку в душной ночи Старого города. Я уставился на образ, забывая, что мне положено контролировать его… и вдруг образ задрожал, съежился и исчез. Музыка внутри меня начала расплетаться, распадаться на отдельные нити.

— Черт!

— Не волнуйся, — сказала Аргентайн. — Надо потренироваться. Это все равно, что натягивать штаны, перепрыгивая через забор.

Я улыбнулся, но лишь одной половиной мозга: вторая в это время старалась заново собрать то, что уже почти получилось. Я перебирал взглядом лица, начиная, наконец, понимать, какое требовалось доверие, дисциплина, контроль, чтобы играть свою партию. Сам творческий акт был только началом. И все это они проделывали без телепатии.

— Почувствовал что-нибудь?..

— Да, — ответил я, почти не слушая ее, рыская в глуби искусственных коридоров в поисках потерянного образа.

— Что-нибудь физическое.

— Да. — Я посмотрел на свою раненую руку и сжал кулак.

В искусственной электромагнитной сетке внутри коего мозга что-то произошло: боль вылетела из меня и вернулась обратно — усиленная в шесть раз, выдавив из меня хриплый вздох. Потом снова ушла и снова вернулась — еще сильнее, запертая в круговой схеме связи, которую никто не знал как разорвать.

Вдруг связь заглохла: Аргентайн освободила меня, отрезав каналы. Я нырнул в подушки, жадно вдыхая сладкую пустоту свободы, как глотал бы холодную воду после изнурительного путешествия в пустыне.

В комнате воцарилось молчание. Ни единого звука, ни даже эха. Наконец Миднайт произнес:

— Черт… никогда не делай этого, парень.

Рэйа обняла его и притянула к себе.

— Не буду, — ответил я. — Во всяком случае, с вами.

Снова наступила тишина. Музыканты стали медленно вставать — по одному, по двое — обнимая друг друга, и, выходя из комнаты, бормотали извинения. Когда я поднял голову, в комнате осталась одна Аргентайн.

— Думаю, он работает, — сказала она чуть слышно.

— Да…

— На разомкнутой связи сигнал назад не вернется. Сейчас-то связь была замкнута.

Я коротко рассмеялся.

— Тогда я не пережгу мозги Конгресса Федерации. И мне остается только позаботиться о том, чтобы натянуть штаны, перепрыгивая через забор со Страйгером на спине.

Аргентайн сдержала гримасу.

— Проблем не будет, если тебе нужно только закодировать ощуще… прямую запись твоего испытания. Ты прошел очень чисто. Некоторые люди так никогда и не могут научиться. А ты фокусируешься, как профи.

— Я и есть профи, — слабо улыбнулся я.

— Я знаю… — сказала она, на секунду отводя взгляд. — Тебе надо еще поработать. Экспериментируй, играй с нами. Могу сказать, что тебе не понадобится много времени, чтобы освоиться. Я хочу посмотреть, что получится, когда ты почувствуешь что-либо по-настоящему хорошее. — Она потупилась, когда смущение раздавило образ, выкристаллизовывающийся в ее мозгу.

Я, глядя в пол, согнал с лица всякое выражение. Потом поднял небольшой металлический брусок, лежавший все это время у меня на коленях.

— Что за штука? — спросил я, чтобы отключиться от того, что думала в эту минуту Аргентайн.

Она, мне показалось, обрадовалась перемене темы.

— А! Это… Рэйа купила в лавке старьевщика. Она очень старая, как и все здесь, — Аргентайн, начиная улыбаться, показала на другие инструменты, разбросанные по всей комнате. — Она пройти спокойно не может мимо старья и хлама, если только из него возможно извлечь музыку. Нам нравится играть на них… играть вместе с ними. Она сказала, что это называется арфой.