— Нина была редкая зануда, — сказал старик, пальцем снимая с губы залипшую икринку и рассматривая ее через очки. — В этой огромной хате я постоянно на нее натыкался. — Он щелкнул большим пальцем, икринка исчезла. — Постоянно… Редкое качество — все время под ногами… Я иногда думал, все мы в этом возрасте об этом думаем, что если вдруг она умрет… ну, раньше, то мне здесь будет пусто. Натыкаться будет не на кого. Вот так… А я на нее теперь еще больше натыкаюсь. Везде, куда ни посмотрю. Вот чашка, видишь?

Лузгин посмотрел и кивнул.

— Запретил выбрасывать, пусть стоит. Или надо было выбросить, как думаешь?

— Не знаю, — ответил Лузгин, — никак я не думаю, батя.

Он и за столом его так называл, и никто на это не обратил внимания.

— Тамаре скажешь, пусть сюда переезжает. Без женщины не справимся.

— Лучше вы сами. Она вам дочь.

— А тебе — жена.

— Да как сказать…

— А вот так и сказать. Подурили, и хватит.

— А почему она у вас-то не жила? — спросил Лузгин.

— Это я виноват, — сказал старик. — Поклонник к ней ходил, мне не понравилось, я ей сказал, она обиделась. Но в голову не бери, ничего там не было такого. Да и сам, это, знаешь, кончай… Ну, ты понял. Лишнее все это.

— Не все так просто, батя.

— Все просто, — с угрозой и приказом в голосе проговорил старик. — Все просто… Я же не требую ничего такого. Живите, как люди живут, и достаточно. Неужели нельзя?

— Внешне можно.

— А я ничего и не требую… Налей еще, но не помногу. О черт, — сказал он удивленно, поглядев на часы, висевшие на стене. — С Новым годом, Володя.

— С Новым годом.

— Такой вот у нас Новый год… Черт, надо было всех оставить, встретили бы по-людски.

— Не надо, — возразил Лузгин. — Пусть дома встретят, зачем здесь… Вот тетку-то могли позвать. Мне сбегать?

— Да ну ее, — сказал старик, — терпеть я ее не могу.

— А что так?

— Да тоже зануда. Такая, знаешь ли, завистливая мелкая зануда. Все никак простить мне не может, что я ее семью из Новосибирска сюда не перевез и не посадил на деньги. А хотела, всегда хотела, и сейчас хочет. Давайте, говорит, я здесь до сороковин поживу, помогу по хозяйству… Черта с два! — Лузгин непроизвольно покосился в дверь: с одной стороны хорошо, что прикрыли, но вдруг она за дверью прячется, подслушивает? — Завтра на кладбище съездим — и на вокзал, на вокзал, к чертовой матери!

— Ты потише, Степаныч, — посоветовал Лузгин, — неудобно выйдет.

— Да пошла она… Деньги как давал, так и буду давать, а отираться здесь не за чем, к черту.

Нет, все-таки он крепко выпивши, подвел итог Лузгин режущему ухо чертыханью старика. И где-то здесь была банка со сбором, с утра и на ночь по стакану, кто ж теперь его варить-то будет? Тамара, если знает как?

— И этому своему скажи, что денег я не дам.

— Кому сказать, какие деньги?

— Да знаешь, не прикидывайся… Бандиту этому.

— Махиту? — уже угадав тему, спросил Лузгин.

— Ему, засранцу.

— Вот как…

— А чего ты хотел? Они же ни черта не сделали.

— В каком смысле?

— А в том, что Анька-то сама сбежала, вот в каком!

— Кто вам сказал? — изумился Лузгин.

— Она и сказала… Что увезли, держали, значит, потом она от них сбежала. Да сами и держали, видно, поэтому и обещали, что найдут. Подонки, ненавижу… Заставляли ее мне звонить, чтобы деньги заплатил, но она же гордая, она скорей умрет… Дура, конечно, набитая, знала же прекрасно, что я — любые деньги, мне деньги — сор! Эх, глупая девочка…

Если бы Лузгин не пил, если бы дрянная девка с бесстыжими глазами, намолов почти в точности так, как он и придумал, не приплела старику насчет выкупа, и если бы старик из-за нее, мерзавки, не вычеркнул в один момент из головы всех запертых в казанлыкском амбаре, Лузгин бы удержал рот на замке. Но он не удержал.

Потом, не зная, что делать дальше, он потянулся к бутылке, как тысячи раз до этого тянулся к ней, если не знал, что делать.

— Нет, хватит на сегодня, — сказал старик. — Вот так вот, с Новым годом… Приберешься здесь.

— Ага, — сказал Лузгин. — Доброй ночи.

— А денег все равно не дам.

Старик возвысился над столом — руки в карманах штанов, плечи подняты, на белой рубашке у пояса желтело пятно — след неаккуратного застолья.

— Почему не спрашиваешь — почему?

— Считайте, что спросил.

Старик упер в столешницу кисть с растопыренными пальцами и стал похож на полководца.

— Я сколько хочешь дам, — сказал старик, — но не на это. На автоматы дам, чтобы людей собрать… Любое оружие. Да хоть на танк! Идите и воюйте!.. Слабаки. Воюйте, а не откупайтесь! Вот так и передай.

— Кому? — спросил Лузгин. — Бандитам?

— Да хоть кому, — презрительно сказал старик. — Не важно… А ты… — погрозил он пальцем Лузгину, — а ты… Я думал, ты слюнтяй. А ты — нет, ты можешь, вижу…

— Простите меня, батя, — сказал Лузгин. — Зря я вам это сказал.

— Ты меня не жалей. Я сам кого хочешь так пожалею… А девка — дура, дура молодая. Но ничего, вот вырастет, детей нарожает — ей отольется, ей тоже отольется… Не пей сегодня больше.

— Один не пью, — сказал Лузгин.

— Вот и не пей. Тамаре, значит, передашь.

— Передам.

— Ну, с Новым годом…

Лузгин помыл посуду и насухо вытер ее полотенцем. На плите были пятна от пригоревшего жира, он отдраил плиту каким-то порошком, напоминавшим с виду соду и пахнувшим плохим одеколоном. Задвинув стулья под стол, он мокрой тряпкой, а затем и полотенцем протер столешницу, отметив попутно, что при теще они бы сидели за скатертью — вот оно, первое отступление, и прав старик: здесь надобно быть женщине. Он открыл форточку, чтобы проветрить кухню (сидели взаперти, старик боялся сквозняков), услышал удаляющийся рокот мощного газотурбинного двигателя — по улице катил эсфоровский патруль.

Он ушел в кабинет, отыскал в карманах мобильник и позвонил Ломакину. Тот был весел и пьян, на заднем плане в трубке гудели голоса, частью женские, смазанные музыкой.

— Слушай сюда, — сказал Лузгин. — Завтра в четыре… То есть сегодня… Да не утром, а днем. Во Дворце молодежи бал прессы. Подъезжай без пятнадцати — я передам.

— Что? — заорал Ломакин. — Что передашь?

— Что надо.

Ломакин помолчал, затем спросил уже серьезно:

— Что, получилось?

— Получилось.

— Отлично, Вова, отлично! Буду как штык… А то давай сюда, к нам, я машину пришлю, а?