Старик в вагоне держался молодцом, не ныл и не скандалил, понимая бессмысленность этого, терпел и вонь, и тесноту, и занудство Фимы Лыткина, и показную браваду Кузьмича Прохорова, и поначалу бесконечные «фронтовые» поучения и растолковки войны понюхавшего в Казанлыке Лузгина. Но за эти двое с лишним суток куда-то подевались его извечные и прежде неоспоримые в любой компании, в любом вопросе командирская первичность и право решающего слова. Он тихо и незаметно уравнялся с другими стариками, а в деле дележа воды и съестного и вовсе уступил главенство самозванцу Прохорову. Что-то в нем произошло, сместилось, и началось это еще раньше — когда исчезла внучка, а он перед этим кошмаром оказался совершенно бессилен. Сидение взаперти под дулом автомата лишь довершило начатое.

В палату снова пришел следователь, молодой парень с казенной стрижкой, устраивал на прикроватной тумбочке листы бумаги. Покусывая здоровыми зубами колпачок дешевой авторучки, напоминал скороговоркой Лузгину, на чем они вчера остановились, задавал новые вопросы, поглядывая в уже заполненные листы, переспрашивая уточняюще, пока не добивался от свидетеля краткой и недвусмысленной формулировки, после чего замолкал и писал аккуратно, медленно, сразу набело, оттопырив правое плечо, и вслух зачитывал написанное. Лузгин согласно кивал или поддакивал, и они двигались дальше.

Из рассказа про Мыколу — детального, с яркими фактами, психологическими наблюдениями и геополитическими выводами — следователь записал лишь три строки, зато подробно спрашивал о Махите и так же подробно конспектировал все, что Лузгин говорил о нем. Но и здесь с разной долей внимания: эпизод с приездом Дякина, заложниками в Казанлыке и выкупом за внучку был им почти проигнорирован, зато самым подробнейшим образом фиксировался любой даже не факт, а слух или предположение о связях Махита с акционером «Сибнефтепрома» Мамедовым. Возможно ли через этот контакт проникновение в компанию отмытых наркодолларов? Является ли сам вышеозначенный Махит прямым или опосредованным акционером «Нефтепрома»? Не выдвигались ли террористами требования, связанные с экономической политикой или собственностью нефтяной компании? Не звучали ли угрозы проведения терактов на объектах СНП? Заметил ли Лузгин среди захватчиков знакомых ему работников «Сибнефтепрома» или сервисных организаций? По касательной вспомнили даже пропавшую внучку: следователь спросил Лузгина, возможен ли, по его личному мнению, такой способ осуществления выкупа, как передача иным лицам части принадлежащего Ивану Степановичу Плеткину пакета акций компании «Сибнефтепром», и обсуждался ли он, данный способ, лично Лузгиным в разговорах с упомянутым акционером. «Нет, — сказал Лузгин, — не обсуждался».

В вечерних новостях по телевизору Лузгин смотрел, как хоронили всех погибших при захвате и штурме поезда. Народу было много, гробы долго несли по центральному проспекту, Лузгин увидел свой высокий дом — мелькнул на заднем плане, потом шли кадры с городского кладбища. Подумал, что вряд ли когда-нибудь узнает, где похоронили Николая. Приоткрылась дверь, бочком протиснулась Тамара, прошла немного мелким шагом и вдруг побежала к нему, закрыв лицо руками. Лузгин рывком поднялся на постели, схватил ее в охапку и стал гладить по спине, приговаривая: «Ну что ты, что ты, ничего не поделаешь…». Вот все и кончилось, подумал он, вот все и кончилось.

Утром в палату влетела медсестра, бросилась к окну, раздернула шторы. «Нет, вы смотрите, смотрите!» — воскликнула она, привставая на цыпочки и поправляя на груди халатик. Лузгин и так уже смотрел — на гладкие колени, мягкий изгиб спины, курносый носик в профиль — и слушал рев моторов за окном. Черт, надо позвонить, который уже день прошел, совсем башка дырявой стала, так вот же сотовый лежит, сейчас уйдет эта пампушка, которая весьма, надо сказать, весьма, и надо позвонить, все рассказать и извиниться.

— Нет, вы смотрите! — снова закричала медсестра. Лузгин сказал:

— Я это уже видел.

18

Зал был большой и зябкий, с узорчатым мраморным полом и куполообразным потолком разноцветного стекла, и представлялось, что сидишь в каком-нибудь католическом соборе. Место в первом ряду, где устроили родственников, ему досталось с краю, а не рядом с женой, как того, наверное, требовали ритуальные приличия, и он был этим неприятно озабочен, зато в любой момент мог потихоньку выйти покурить, не привлекая к себе укоризненных или вопрошающих взглядов. В зале играла негромкая скучная музыка, но даже она, казалось, умерила и без того чуть слышное свое дыхание, когда появился президент нефтяной компании «Сибнефтепром» Эдуард Русланович Агамалов. Он постоял секунд тридцать в положенном месте, вытянув руки по швам и глядя в лицо умершему человеку, затем подошел к родне. Агамалов по очереди наклонялся к сидящим, обнимал их за плечи и что-то говорил на ухо. Ряд был длинный, и после Лузгина уже располагались кто хотел — на Лузгине родня кончалась, но Агамалов, видимо, решил, что еще раньше, и последней, кому он оказал внимание, оказалась приехавшая сегодня утром из Новосибирска Тамарина тетка, младшая сестра Нины Никитичны, сидевшая за два стула от Лузгина. Агамалов распрямился, вздохнул со значением и размеренным шагом направился к выходу. В это время Лузгин, сидевший нога на ногу, их переменил — уж больно быстро затекали, и Агамалов краем глаза уловил движение, повернул голову и узнал Лузгина. Почти споткнувшись, «генерал» остановился и направился к нему, на ходу протягивая руку.

Лузгин от неожиданности встал. Неправда: потому и встал, что ждал и был разочарован, когда Агамалов закончил на тетке и до него не добрался.

— Сочувствую вам, — проговорил Агамалов, нахмурив красивые южные брови. — Примите мои соболезнования. И вот еще что… — Он слегка притянул Лузгина к себе и повлек в сторону выхода, левой рукой чуть касаясь лузгинской спины. — Сейчас в семье будет трудное время. Я знаю, что это такое, я сам… — Он по-восточному прижал ладонь к сердцу. — Поддержите их как мужчина. Вы писатель, мудрый человек, вы найдете слова. И заканчивайте вашу книгу. Я слежу, слежу… — Агамалов поднял палец и позволил себе улыбнуться. — Если что, звоните, вас соединят. До свидания.

Как-то сам собою, по инерции, Лузгин проследовал за ним к дверям, постепенно увеличивая дистанцию, вышел на крыльцо, полез в карман за сигаретами. Он смотрел, как президент компании легко сбежал вниз по ступенькам и скрылся в недрах лимузина, сразу рванувшего с места, подняв снежную пыль и оставив легкое облачко зимнего выхлопа. Как же он нравился в эту минуту Лузгину — молодой, ухоженный, богатый, властный, одним прикосновением своим на публике способный, пусть на время, сделать любого человека куда значительнее, чем он есть на самом деле. Последнее Лузгин тут же отметил на себе: из дверей то и дело неспешно, задумчиво, как это и положено на прощании с умершим, выходили разные незнакомые Лузгину люди, и все они, пока Лузгин курил, приветливо кивали ему или кланялись. В который уже раз — третий, боже, третий! — за эти северные месяцы Агамалов по какой-то одному ему ведомой причине одарял Лузгина крошечной веточкой от пышного древа своего величия.

Когда он вернулся в траурный зал, его немедля оприходовал Боренька Пацаев и в дюжине шагов от постамента довольно громко забубнил, что есть команда поработать с имиджем Хозяина, особенно по части меценатства. «Ты бы зашел, подключился, — бубнил Боренька, — а то швыряем деньги, а системы нет, вот и толку маловато. Ты же умный, зайди завтра в пять…». По лицам сидящих и стоящих невдалеке людей Лузгин понимал, что они слышат их неуместный разговор, но не было в этих лицах осуждения: раз говорят — значит, имеют право, и это право дано Хозяином, никак не ниже, и есть такая верховая жизнь, такие важные дела, что и в присутствии покойника их надобно и можно обсуждать.