И преемник К. Паукера на посту главного охранника страны генерал Н. Власик в меценатстве не уступал прочим. «Он возглавлял всю охрану отца, считал себя чуть ли не ближайшим человеком к нему, и, будучи сам невероятно малограмотным, грубым, глупым, но вельможным, дошел в последние годы до того, что диктовал некоторым деятелям искусства “вкусы товарища Сталина”, – так как полагал, что он их хорошо знает и понимает. А деятели слушали и следовали этим советам… он благосклонно передавал деятелям искусства – “понравилось” ли “самому” – будь то фильм, или опера, или даже силуэты строившихся тогда высотных зданий…» (91).

Руководители страны не брезговали лично появляться на премьерах спектаклей и фильмов, навещались даже в оперу. Сталин, например, очень любил оперу «Иван Сусанин», был на ней раз восемь или девять. Искусством увлекались и их просвещенные отпрыски. С. Аллилуева: «Меня тянуло к литературе, и это же советовала мне Анна Алексеевна, наша школьная учительница. “В литераторы хочешь! – недовольно проговорил отец, – так и тянет тебя в эту богему! Они же необразованные все, и ты хочешь быть такой… Нет, ты получи хорошее образование, – ну хотя бы на историческом. Надо знать историю общества, – литератору тоже это необходимо. Изучи историю, а потом занимайся, чем хочешь…”» (92) Показательно – Сталин считал богему необразованной, Мандельштам – продажной… Что-то в этом есть.

Не были полностью чужды друг другу творческая интеллигенция и советская партийная элита, как это хочется представить кому-то. Однако во время войны достигнутая с таким трудом и жертвами видимая монолитность строя покрылась трещинами. Очевидные неудачи первого этапа войны, раскрытие немцами на оккупированных территориях (хоть и в пропагандистских целях) зверств НКВД, общие лишения и переоценка жизненных ценностей вновь заставили встрепенуться интеллигентское самосознание. Теперь открыты материалы так называемых спецсообщений НКВД, по которым видно, что почти вытравленный к концу 1930-х червь сомнения вновь поселился в писательских душах. Вот некоторые из «оперативных данных» (подслушанных разговоров, доносов и прочего):

«И. Уткин – поэт, бывший троцкист: “Нашему государству я предпочитаю Швейцарию. Там хотя бы нет смертной казни, там людям не отрубают голову. Там не вывозят арестантов по сорок эшелонов в отдаленные места, на верную гибель… У нас такой же страшный режим, как и в Германии… Все и вся задавлено… Мы должны победить немецкий фашизм, а потом победить самих себя…”;

А. Новиков-Прибой – писатель, бывший эсер: “Крестьянину нужно дать послабление в экономике, в развороте его инициативы по части личного хозяйства. Все равно это произойдет в результате войны… Не может одна Россия бесконечно долго стоять в стороне от капиталистических стран, и она придет рано или поздно на этот путь…”;

К. Чуковский – писатель: “Скоро нужно ждать еще каких-нибудь решений в угоду нашим хозяевам (союзникам), наша судьба в их руках. Я рад, что начинается новая, разумная эпоха. Она нас научит культуре…”;

В. Шкловский – писатель, бывший эсер: “…В конце концов мне все надоело, я чувствую, что мне лично никто не верит, у меня нет охоты работать, я устал, и пусть себе все идет так, как идет. Все равно у нас никто не в силах ничего изменить, если нет указки свыше”;

К. Федин – писатель: “Все русское для меня давно погибло с приходом большевиков; теперь должна наступить новая эпоха, когда народ больше не будет голодать, не будет все с себя снимать, чтобы благоденствовала какая-то кучка людей (большевиков)… Я очень боюсь, что после войны все наша литература, которая была до сих пор, будет просто зачеркнута. Нас отучили мыслить. Если посмотреть, что написано за эти два года, то это сплошные восклицательные знаки”;

Н. Погодин – драматург: “…Страшные жизненные уроки, полученные страной и чуть не завершившиеся буквально случайной сдачей Москвы, которую немцы не взяли 15–16 октября 1941 года, просто не поверив в полное отсутствие у нас какой-либо организованности, должны говорить, прежде всего, об одном: так дальше не может быть, так больше нельзя жить, так мы не выживем…”;

Ф. Гладков – писатель: “Подумайте, 25 лет советская власть, а даже до войны люди ходили в лохмотьях, голодали… В таких городах, как Пенза, Ярославль, в 1940 году люди пухли от голода, нельзя было пообедать и достать себе хоть хлеба. Это наводит на очень серьезные мысли: для чего было делать революцию…”» (93)

И это говорили не юнцы, а писатели, признанные властью, фактически классики. Власть, видимо, оказалась в растерянности. По разработкам выходило, что сажать надо всех. Любой, даже преданный писатель-партиец мог с отвращением говорить о власти, и даже о самом товарище Сталине. Поэтому удар по интеллигенции после войны был закономерен – кнут, как фактор укрепления дисциплины, для партии стал уже орудием привычным. И. Эренбург: «Помню вечер вскоре после конца войны у О.Ф. Берггольц. Мы долго рассуждали, что означают некоторые перемены в составе правительства. Шварц, молчал. Потом, мягко улыбаясь, сказал: “А вы, друзья, как ни садитесь, только нас не сажайте”. Это было неожиданно, и, конечно же, мы рассмеялись, но смех был невеселым» (94).

С другой стороны – традиционный пряник. В нашем случае – хлебушек. Известно, что после войны именно Сталин настаивал на снижении цен на белых хлеб, говоря, что это нужно сделать «в интересах интеллигенции». И не только хлеб, но и всякие вкусности подбрасывали через распределители: «Редакцию прикрепили к какой- то элитарной продуктовой базе, и заказы, которые полагались каждому члену редколлегии, были разнообразны и высококачественны. В этом отношении в журнале мне было значительно лучше, чем в секретариате Молотова», – свидетельствует бывший переводчик Сталина В. Бережков, разжалованный тогда из толмача в журналисты (95). Журналисты питаются лучше, чем государственные чиновники в наркомате!

За заботу партия требует восстановления безусловной лояльности. Вторая мировая война закончилась, и недавние союзники оказались по разные стороны баррикады. Мобилизация общественного мнения внутри страны оказалась тесно связанной как со стратегией мировой политики, так и с частными интригами доморощенных вождей. Но отметим, что глава ленинградского клана А. Жданов не был лично враждебен А. Ахматовой и М. Зощенко. Наоборот, во время войны, уже после замыкания кольца блокады, эвакуация именно этих литераторов была осуществлена по прямому указанию Ленинградского горкома партии. Потом А. Жданов даже звонил в Ташкент, прося позаботиться об А. Ахматовой, в результате чего она получила жизненно важный «лауреатский паек».

Другое дело, что внутрипартийная борьба, панический страх А. Жданова быть обвиненным в «буржуазном либерализме», его упреждающий удар по своим же ленинградцам в стремлении показать себя еще большим сталинистом, нежели сам Сталин, трагически отразился на судьбах конкретных людей. Кроме запрета на публикации, а значит и куска хлеба насущного, у А. Ахматовой и М. Зощенко в 1946 году отбирают даже продовольственные карточки. А это в то послевоенное время пострашнее, чем выговоры.

Литературная общественность быстро пришла в нужное власти чувство паралича и ужаса. Еще раз сошлемся на дневники Корнея Ивановича Чуковского, уникальную летопись жизни. Обратите внимание, речь в записи идет в сущности о рутинном литературном процессе, но какие добавились в него краски после выхода известного постановления: «….я получил за подписью Головенченко (директора Гослитиздата) приглашение на заседание Редсовета – причем на повестке дня было сказано: