Начинались разночтения, попытки вести самостоятельную линию, некоторые художники вновь вспомнили, что они имеют право на свое мнение. Л. Смирнова: «Я была членом парткома, когда вступал в партию Александров. Вдруг Пырьев приходит и тоже подает заявление. Видит заявление Александрова (а у них страшное соперничество):

– Что?! И этот сюда же?

Берет свое заявление и рвет его на мелкие кусочки.

– Не буду с ним в одной партии!

Потом его вызвали в райком:

– Партия – это не Александров! Партия – это партия! – И там его песочили долго. Он еще не вступил, а его уже песочили» (106). Анекдот, конечно, но можно ли представить себе при Сталине порванное в клочки заявление о приеме в партию?

Важно то, что в СССР началась определенная эмансипация – правящий слой, скрученный Сталиным «в бараний рог», возродился к политической жизни. При этом элита правящего класса оставалась одновременно творцом официальной идеологии и государства. По идее, она не могла быть заинтересована в подрыве своей идеологии и государства. Зачем рубить сук, на котором сидишь? Но советская номенклатура не была правящим классом, она была именно эгоистичным и жадным сословием, которое с этого времени начало массово перерождаться и которое под конец просто тяготилось своим государством.

Кроме усталости элиты от репрессий, важную роль в ее перерождении сыграл и новый политический фактор – открытость СССР миру. Мировая империя, которую Сталин оставил своим наследникам, нуждалась в огромной армии специалистов по иностранным делам, держала за границей могучие воинские контингенты, в рамках экономического сотрудничества отправляла своих специалистов в союзные страны и была вынуждена приглашать к себе массы иностранцев и т. д. С тех пор, как даже разрушенная войной Европа произвела сильнейшее впечатление на миллионы советских солдат, прошло 10–15 лет, и это стал уже другой, возрожденный и еще более манящий к себе континент (я имею в виду «Запад» в широком значении слова). Джаз и рок-н-ролл, абстракционизм и неореализм, Сартр и Камю, джинсы и виски… Да мало ли чем советская элита могла считать себя обделённой без общения с динамичной культурой западных соседей?! Разница в уровне жизни вызывала вопросы, особенно, у молодежи – почему самый передовой строй оказался столь архаичным? Поиски ответа на вопрос заставлял внимательно вглядываться на Запад и смотреть на него всё время – до одури.

Идеологические и военные лидеры западного мира довольно чутко уловили нужный момент. Они понимали, что для закрытого, социалистического и небогатого общества сравнение с яркой витриной капитализма окажется шокирующим. Американское правительство вышло на Н. Хрущева с неожиданными идеями: «…их предложения были направлены на открытие границ, чтобы расширить обмен людьми, открытие организаций или обществ, в которых продавалась бы американская литература у нас и наша – в США, все на основе взаимности. В принципе, любые их предложения, кроме контроля, нам можно было бы принять, но мы внутренне не были готовы к этому, еще не отделались от наследия сталинских времен, когда в каждом иностранце видели неразоблаченного врага, приезжающего к нам только с целью вербовки советских людей или шпионажа» (107). Здесь мы на секундочку отвлечемся от воспоминаний Никиты Сергеевича.

Итак, американцы предлагают свободное сравнение, обмен информацией. По сути, это то, на что позже согласился СССР в Хельсинки, и – проиграл. Социалистический строй просто не мог быть конкурентоспособным в состязании с открытой экономикой свободного перемещения капиталов и идей, он построен на централизованном перераспределении средств. Это состязание с заранее известным результатом. Но вернемся к Хрущеву: «Сталин считал, что это классовая борьба другими средствами, без войны, и она – самая острая. Сталин страдал недоверием к своему народу, недооценивал внутреннюю сопротивляемость советского человека, полагал, что при первой же встрече с иностранцем наш человек капитулирует и будет подкуплен материальными либо другими средствами воздействия. Это удивительно, но, к сожалению, так было. Это психологическая болезнь Сталина. Недаром он говорил нам, что мы не сможем противостоять противнику: “Вот умру, и погибнете, враги передушат вас, как куропаток”» (108).

Забегая вперед, можно сказать, что Сталин оказался абсолютно прав: советский человек таки оказался «подкуплен материальными либо другими средствами воздействия», свою страну профукал, а вместе с ней и все свои социальные достижения, которые, безусловно, имелись. Но это касается обычного народа, нашего, так сказать, наивного «плебея». Мы же ведет речь о «духовной» и жадной до достижений «мировой культуры» интеллигенции – светоча сознания масс, или кем там она себя воображает….

«Куропатки» с высшим образованием есть и будут основной мишенью манипуляторов сознанием, поскольку уверовавший в свой интеллектуализм и высшую правоту интеллигент далее действует автоматически и автономно, заражает своей истерией других и поведение слона в посудной лавке легко становится его естественным состоянием. Запустив механизм саморазрушения, манипулятору можно просто стоять в стороне – инфицированный все сделает сам, с чувством собственной правоты и самоубийственного жертвенного восторга.

В этой связи весьма поучительными историями являются судьбы двух наиболее известных на Западе советских литераторов, лауреатов Нобелевской премии Б. Пастернака и А. Солженицына. У нас принято рассматривать данную премию только с точки зрения литературы, но не политики, что для человека, знающего историю острого соперничества двух сверхдержав во время «холодной войны», представляется просто наивным. Не является секретом, что Нобелевская премия (1958 год) была присуждена Борису Пастернаку не без участия влиятельных политических кругов Запада. И расчет организаторов интриги оказался удивительно точен: растратившая военный и послевоенный опыт психологической войны и элементарную осторожность, малограмотная хрущевская идеологическая машина мгновенно поддалась на провокацию. Е. Евтушенко: «Антикоммунизм в этой игре оказался умней коммунизма, потому что выглядел гуманней в роли защитника преследуемого поэта, а коммунизм, запрещая этот роман, был похож на средневековую инквизицию» (109). А. Микоян: «Со страниц газет не сходила площадная ругань в адрес поэта, которая уронила во всем мире престиж нашей партии и государства. Находясь в США в январе 1959 г., я мог убедиться, как ловко антисоветская пропаганда использовала эту историю. И было бы глупо ее не использовать» (110). Даже симпатики СССР были возмущены идиотизмом Хрущева. Сам великий Э. Хемингуэй предложил Б. Пастернаку подарить дом на Западе: «Я сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы сохранить миру этот творческий гений», – заявил он, а Д. Неру приглашал опального Леонида Борисовича перебраться в Индию (111).

Хэму и Неру противостояла прикормленная советская интеллигенция. «Пулю загнать в лоб предателю, – возмущалась писательница Галина Николаева. – Я женщина, видевшая много горя, но за такое предательство не дрогнула бы…»; В. Шкловский: «Отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился» (112). Исключение Пастернака из Союза писателей СССР поддержали такие якобы демократические литераторы как В. Дудинцев, В. Инбер, В. Катаев, И. Сельвинский, Б. Слуцкий, А. Твардовский.