Да и позже, невзирая на посмертное признание Пастернака, многие оставались при своем мнении: «Нет, это, конечно, книга плохая, враждебная… Интеллигент боится революции, он против революции – все на этом построено. Жалеет, как гибнет на фронте против Красной Армии молодежь, студенты, гимназисты буржуазные, жалеет автор. Автор все надеется, что какая-то свечка горит, огонек еще есть… “Свеча горела на столе, Свеча горела…” Свеча контрреволюции». Так оценивает В. Молотов творчество опального поэта даже спустя много лет (113).

По другую строну баррикад «дело» ошельмованного поэта стало для либеральной интеллигенции системой опознавания «свой-чужой», символом непокоренного творчества, сопротивления, пусть и пассивного – режиму и т. д., о чем мы еще поговорим предметно. Наконец, вполне осознав, как его использовали в политической борьбе и те и другие, Борис Пастернак, умирая, сказал: «как я рад, что ухожу из этого пошлого мира. Пошлятина не только здесь, но и там (за рубежом – К.К.)» (114).

Хрущев ошельмовал вполне лояльного Пастернака, но вознес антисталиниста Солженицына, хотя Никита Сергеевич неустанно утверждал, что «линия Сталина в искусстве и литературе была правильной». По свидетельству очевидца, на одной из встреч с интеллигенцией Хрущев сказал: «Я хочу поприветствовать нашего современного Толстого – Александра Солженицына!» и весь зал аплодировал стоя. Е. Евтушенко: «Честно говоря, я ожидал, что Солженицын, оказавшийся в центре внимания, заступится за молодых художников и молодых писателей, по адресу которых Хрущев сыпал оскорбление за оскорблением. Но “современный Толстой” молчал» (115).

Довольно долго Советская власть Солженицына терпела и поощряла, старясь укротить очередного строптивца. Благо, опыт имелся колоссальный. Сначала пошли проторенным путем. В ответ на просьбу К. Паустовского, Д. Шостаковича, К. Чуковского, П. Капицы и С. Смирнова предоставить А. Солженицыну жилище, ему в двухнедельный срок дали квартиру в близлежащей Рязани. Разумеется, то, что квартиру просто дали быстро, хотя и не в Москве, никакой благодарности у просителей и Александра Исаевича не вызвало. Требовались особые знаки внимания: «Советская власть опять повела себя как дура, не дав Ленинскую премию Солженицыну, который, разоблачая Сталина, еще не задел Ленина ни одним словом. Советская власть сама ускорила развитие Солженицына как разоблачителя Ленина и как непримиримого врага самой себе…» (116).

Можно подумать, что Ленинская премия удержала бы идола тогдашней либеральной интеллигенции от дальнейших действий, всемерно содействовавших распаду системы. Уровень интеллекта кумира миллионов, продемонстрированный в брошюре «Как нам обустроить Россию», вызывает ужас своей немочью: «…необозримое имущество КПСС… Награбили народного добра за 70 лет, попользовались… но отдайте хоть что осталось: здания, и санатории, и специальные фермы… И всю номенклатурную бюрократию, многомиллионный тунеядный управительный аппарат, костенящий всю народную жизнь, – с их высокими зарплатами, поблажками да специальными магазинами, – кончаем кормить!.. Вот отовсюду от этого – и деньги» (117). Равно и «Конституция союза республик Европы и Азии» другого Нобелевского лауреата А. Сахарова – все эти прекрасные мечты, обернувшиеся вполне реальными десятками тысяч трупов в межнациональных конфликтах на пепелище СССР. За которые, конечно, либеральная общественность ответственности нести не желает.

И что касательно магии Нобелевского лауреатства, то осмелюсь напомнить, что таковой мессия в стране победившего социализма мог появиться значительно раньше, нежели Пастернак, Солженицын и Сахаров. В ноябре 1917 года норвежские социал-демократы внесли в Комитет по Нобелевским премиям предложение о присуждении Владимиру Ильичу Ленину Международной премии Мира за 1917 год. В обращении подчеркивалось: «До настоящего времени для торжества мира больше всего сделал Ленин, который не только всеми силами пропагандировал мир, но и принимает конкретные меры к его достижению» (118). В мае 1918 года с аналогичным ходатайством обратились в Комитет по Нобелевским премиям профессора и студенты философского факультета Стамбульского университета. Но лауреатами премии мира, как мы знаем, стали Сахаров и Горбачев. И, подозреваю, не случайно.

Но вернемся в пресловутую «оттепель». Уже к началу 1960-х годов Н. Хрущев смог настроить против себя почти всю интеллигенциею. Это позже она «прощала» его, поднимала на щит его «подвиги» и ретушировала в памяти потомков вопиющие просчеты – «десталинизация» всё списала. На самом же деле – это была эталонная эпоха, символизирующая грубое вмешательство партии в искусство, в свободное изложение художником своего видения мира. На тему пострадавших от Н. Хрущева художников высказывались все мемуаристы – здесь и легендарная выставка в Манеже, и знаменитые «пидарасы» (как определил сущность абстракционистов разъяренный генсек), и последующие мытарства художников-модернистов…[114]

А что же по поводу авангардного искусства думала очень противная для художников сторона, то есть сам Хрущев? Почему-то об этом обычно умалчивается, между тем, его доводы не лишены смысла и интереса: «В разделе скульптуры то, что я увидел, меня просто потрясло. Скульптура женщины… Я не обладаю должной красочностью языка, чтобы обрисовать, что там было выставлено: какая-то женщина-урод, без всех верных пропорций, просто невозможное зрелище. Американские журналисты меня расспрашивали (речь о выставке достижений США в СССР – К.К.) и поэтому как бы подзадоривали. Ну, я и отвечал: “Как посмотрела бы мать на сына-скульптора, который изобразил женщину в таком виде? Этот человек, наверное, извращенец. Думаю, что он, видимо, ненормальный, потому что человек, нормально видящий природу, никак не может изобразить женщину в таком виде”» (119). Да, это видение отличается от мнения поклонника модернизма и постмодернизма, но лично мне оно представляется вполне разумным, если хотите, мнением человека из народа.

И здесь возникает вопрос вопросов – для кого творят художники? Так вот, Хрущев на встрече с интеллигенций практически дословно говорил следующее: мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ, это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы – партия. Значит, и мы будем решать, я вот буду решать. Понятно?! Л. Смирнова: «Мы могли зависеть от мнения одного говнюка, потому что он был инструктор ЦК» (120). Значит, заказчик не прав, а исполнитель самочинно решает, что деньги он, пожалуй, заберет, а делать станет только то, что сам захочет. Видано ли это сегодня?

Неудивительно, что в нынешнее капиталистическое время вчерашним свободолюбцам пришлось нелегко, хотя до сих пор огромное количество их ошивается в бюджетных учреждениях, паразитируя на деньгах налогоплательщиков, шантажируя общество своей якобы духовностью, народностью, культурой. Прекрасный актер и никуда негодный политик О. Басилашвили хотя бы честно признается в своей неприязни к советскому народу: «… возник новый тип советского человека, и мне кажется, именно с ним идет сейчас неравная борьба за то, чтобы люди стали людьми, а не теми бездумными винтиками, исполнителями приказов, которых из них формировали “инженеры человеческих душ” – советские так называемые писатели» (121). Здесь такое количество штампов либерального интеллигента, даже не знаешь, что краше – «неравная борьба», «бездумные винтики» или «так называемые писатели».