Вопрос один: за чей счет этот банкет, кто заказчик. Рынок? Государство? Мнение заказчика всегда было важно для того, кто работает на заказ. Даже для Микеланджело. Странно читать постперестроечные интервью эталонного «шестидесятника» В. Аксенова, в которых он честит Советскую власть. Между тем, принципиальность В. Аксенова не всегда простиралась так далеко, ранее товарищескую критику партии он охотно принимал: «Наше слово – оружие в нашей борьбе, каждое слово – как патрон. Легкомыслие для писателя просто-напросто аморально… На пленуме прозвучала суровая критика неправильного поведения и легкомыслия, проявленного Е. Евтушенко, А. Вознесенским и мной. Я считаю, что критика эта была правильной… Но еще легкомысленней было бы думать, что сейчас можно ограничиться одним признанием своих ошибок. Это было бы не по-коммунистически и не по-писательски. Я никогда не забуду обращенных ко мне во время кремлевской встречи суровых, но вместе с тем добрых слов Никиты Сергеевича и его совета: “Работайте! Покажите своим трудом, чего вы стоите!”» (97) Ах, дети, милые дети, почему вы не читаете газет? Их нужно читать. Они довольно часто сеют разумное, доброе, вечное. Учат слышать эпоху и тех, кто потом от имени этой эпохи выступает ее глашатаем и совестью.

И мемуары стоит читать и анализировать. Вот Л. Куксо, друг Ю. Никулина, рассказывает об отзыве Юрия Владимировича о тогдашнем министре культуры Е. Фурцевой: «Будучи в Париже, Юра (Никулин) встречался с Луи Арагоном и Эльзой Триоле. Они рассказали, как в период пребывания Фурцевой в Париже были ее добровольными гидами, показывали ей Лувр, “Гранд Опера”, “Комеди Франсез” и были потрясены ее невежеством. “Ваш министр культуры, – говорили они, – ни черта не смыслит в культуре! Да кто она по профессии?” Юра развел руками и после паузы произнес: “Ткачиха!”». «Больше вопросов к нему не было», – саркастично заключает Куксо (122). А ведь «ткачиха» очень много помогала деятелям культуры, со многими имела дружеские отношения, и не факт, что нынешние министры делают больше. Именно в годы «правления» Екатерины Алексеевны стали проводиться Международный конкурс имени Чайковского и Международный конкурс артистов балета, проходили выставки картин из Дрезденской галереи, Нью-Йоркского музея «Метрополитен», французских импрессионистов, состоялись гастроли оркестров Бенни Гудмена и Дюка Эллингтона. И уж точно не факт, что Эльза Триоле, родная сестра проживавшей в СССР Лили Брик, была столь невежественна в отношении советских реалий.

Нас настойчиво хотят убедить в определенном алгоритме, якобы существовавшем на территории СССР. Хорошие 1920-е, плохие 1930-е; хорошая «оттепель», плохой «застой»; разоблачение «культа личности» – хорошо, последовавший при Брежневе откат на исходные позиции в его оценке – плохо. Однако свертывание критики Сталина было связано не только с попытками идеологического укрепления режима и его демонстративным «антихрущевизмом», но и представляло собой уступку массовому «народному сталинизму», главным в котором являлась не политическая верность «заветам генералиссимуса», а поиск идеологической оболочки для выражения своего недовольства.

Частичная реабилитация Сталина, разочаровавшая интеллигенцию и ставшая одной из причин расцвета диссидентского движения в конце 1960-х – начале 1970-х годов, в то же время позволила «вывести из игры» гораздо более многочисленную группу недовольного режимом «простого народа». Призывая к «объективной и взвешенной» оценке Сталина, партийные верхи как бы выбрали из двух зол меньшее. С недовольством интеллигенции они небезосновательно надеялись справиться.

Феномен диссидентства, этого идеологически заостренного шестидесятничества, состоит в том, что впервые значительные массы интеллигенции, опираясь на хрущевскую формулировку «Сталин – плохой, а Ленин – хороший», смогли заявить о себе как организованное движение, которое просто стремится к улучшению существующего строя и действует как положено настоящим патриотам страны. Едва ли не в курсе решений партии. Поначалу принципиальных отрицателей и противников строя насчитывалось очень немного. Но руководство партии было неплохо информировано об истории советской державы и понимало, насколько связаны исторически идеи Сталина и Ленина. Вопрос о репрессиях и жертвах репрессий неминуемо актуализирует вопрос о предыстории репрессий, об их персоналиях, подлинной истории «большого скачка», который стал одним из краеугольных камней идеологии страны, наряду с Гражданской войной и ее «героями». Демонстрировать степень вины партии перед народом – это вопрос потери власти любой партией.

Между тем, интеллигенция, пробужденная ХХ съездом, упорно такого разговора требовала, видя в этом гарантию неповторения кровавых событий 1930-х годов, то есть своей элементарной безопасности, а также признание государством вины перед наследниками пострадавших и либерализации внутриполитического курса. Начиналась эпоха идеологического кризиса советского коммунизма, где реальную угрозу строю представляли не оппозиционные группы, по-прежнему малочисленные, а широкая аура интеллигентской оппозиционности. Появилась влиятельная и неуничтожимая среда; скрытую, но массовую оппозицию стало крайне трудно полностью изолировать от ее социальной базы или окружить стеной молчания. К. Манхейм: «Взаимные контакты интеллигенции часто носят неформальный характер, причем наиболее распространенной формой организации является небольшая группа близких по духу людей. Они играют роль важного катализатора в формировании общих установок и образа мыслей» (123). Новые «антисоветчики» не только не прятали своего лица, но существовали в интеллектуальном и моральном пространстве интеллигентской фронды.

Борьба партии и свободомыслящей интеллигенции вошла в новую фазу. Одним из ее важнейших этапов стал суд над писателями и Ю. Даниэлем и А. Синявским, виновными в том, что под литературными псевдонимами печатались на Западе. И вновь закрутилась международная интрига. Е. Евтушенко свидетельствует: «Во время поездки по США в ноябре 1966 года я был приглашен сенатором Робертом Кеннеди в его нью-йоркскую штаб-квартиру. Я провел с ним несколько часов. Роберт Кеннеди… конфиденциально сообщил, что согласно его сведениям псевдонимы Синявского и Даниэля были раскрыты советскому КГБ американской разведкой… Это был весьма выгодный пропагандистский ход. Тема бомбардировок во Вьетнаме отодвигалась на второй план, на первый план выходило преследование интеллигенции в Советском Союзе» (124). И получилось действительно так – стыд от кондового советского судилища над двумя писателями был неописуемый: «Как будто все сговорились оттолкнуть интеллигенцию от партии», – жалуется А. Микоян (125). Но все же виноват не преступный сговор спецслужб, о чем пишет вездесущий Евтушенко, а сама неумолимая логика «народного сталинизма».

Либерализм интеллигенции, требовавшей для себя все больше прав в ущерб системе, заставлял систему принимать защитные меры. Индивидуализм, свойственный определенной прослойке, противоречит общественному укладу, построенному на коллективной собственности. Интеллигенция требовала для себя более высокий уровень жизни, сравнимый с тем, что получали за аналогичную деятельность их коллеги за рубежом. Не получая искомого, интеллигенция озлоблялась, не понимая сути распределительной системы – бесплатные квартиры, почти бесплатные коммунальные услуги и дешевая колбаса не могут сочетаться с капиталистическими зарплатами. Выбирать приходится что-то одно[115].