Я родилась на севере, там, где холодное море, а мужчины все сплошь рыбаки. Мои родители рыбаками не были, по крайней мере я такого не помню. Я и лиц‑то их не помню, и имен. Я росла в необычной семье. Нас было около сотни человек. Детей тоже много, и почти никто из нас не знал, кто их мать, матери были общие. И отец для всех был един. Его звали Христос Федор, и все слушались его беспрекословно. Все батрачили, а заработки отдавали ему. Жили общинно и дружно. Но если кто смел ослушаться Христа Федора, то их наказывали.

Все дети ходили стриженые, пока не входили в возраст, когда можно присоединиться к общим радениям. Я, не поверишь, Вики, тоже до возраста ходила мальчишкой.

Но однажды нашу общину погнали с родных земель – Христос Федор повздорил с местным губернатором или кем‑то таким, я не знаю подробностей. Пришли городовые, и нам пришлось бежать из своих домов.

Мы долго скитались, пока не очутились в предместьях Москвы. Отец стал там другим. Он стал общаться с другими кормчими, Христами и Богородицами, более влиятельными, чем он сам. Оказалось, нас не так уж и много, есть общины крупнее. К тому же в скитаниях кто помер, а кто бежал.

Я в ту пору вошла в возраст и присоединилась к радениям. Это такие вечера общих молитв, где все переполняются благодатью. Но ежели кто принесет с собой грех и низкие мысли, они тут же охватывали всех и все предаются им. Христос Федор говорил, это чтобы мы поняли, как заразителен грех.

Потом Христос Федор заметил меня среди прочих и захотел приблизить к себе. Велел прийти к нему ночью, а я не посмела ему отказать. Ему тогда было уже шестьдесят, а мне только тринадцать. Но в его покоях со мной что‑то сделалось, что он не смог мной овладеть. Я упала и начала вещать. Он испугался.

Меня несколько дней продержали взаперти в какой‑то избе с земляным полом, без еды и питья. Все надеялись, что бесы из меня выйдут и я стану прежней.

Но я продолжала вещать – о кровавых годах, о чуме, войне и голоде, о красной земле и великом огне. Помню только землю подо мной и то, как стекала на нее моя слюна, да закопченный потолок.

В один момент все кончилось. В избу, впустив свет с улицы, вошла прекрасная женщина. Она подняла меня с пола, будто пушинку, и вынесла вон. Богородица Тереза выходила меня. Она вывела вшей, вылечила клоповые укусы и еще с дюжину болезней, о которых я и не подозревала.

Община Терезы распалась, или она сама ее распустила, а после увезла меня с собой в Европу. Откормила. Одела и обула. Выучила грамоте. Стала мне первой в мире настоящей матерью. А я платила и продолжаю платить ей покорностью. Пожалуй, это письмо – первое, в чем я пошла супротив нее.

Когда я стала лучше выглядеть, мы придумали мне новое имя – я сама нашла его в книге – и стали вместе проводить салоны. У меня уже не получалось вещать, но я очень старалась, чтобы не расстроить матушку Терезу. Наверное, в тот раз из меня вышло все, что мне дано было увидеть, и больше не возвращалось. Тереза быстро поняла это, но не разозлилась. Она научила меня, как и что говорить, чтобы все было как по-настоящему.

Правда, иногда я еще вижу вещие сны, но вызвать их по своему желанию не могу.

Когда ты ушла, я тоже увидела сон. Увидела знак.

Я взяла нож, пошла и вырезала его на двери твоей комнаты. Но не той, где ты спала, а той, где после твоего ухода умерла сотня бабочек. Ты задумывалась когда‑нибудь, что была для них богом?

На двери твоего кабинета теперь две ладони, месяц и крапива. Крапива в знак защиты, месяц в знак истины, а руки… Они мои, Вики, и они тянутся к тебе. Они молят о прощении.

Я знаю, однажды ты вернешься и проведешь пальцами по линиям, которые я вырезала, не щадя сил. Ты вернешься, когда сможешь простить. А я буду ждать, если только не умру.

Твоя несчастная Мельпомена

Изгой IV

– Вам нужно найти неизвестное.

Я медленно киваю, не сводя с доски неприятно сухих глаз. Мне плохо спится, а потому весь мир будто присыпан слоем меловой пыли, которая разлетается в стороны от моего дыхания.

Неизвестное… неизвестная. Что кроется за размашистым иксом? Чему он равен? Может быть, какой‑то страшной тайне? А может, настоящему преступлению?

Икс всегда где‑то поблизости. Икс носит драгоценные камни и дешевые туфли. Икс меняет имя.

– Сара, сосредоточьтесь, – доносится до меня строгий учительский голос. Ему вторят тихие смешки одноклассников.

Я честно сосредотачиваюсь. Всматриваюсь в уравнение с одним-единственным неизвестным, правда, в квадрате. Остальные числа чинно стояли в ряд, дожидаясь своей очереди дать мне подсказку. Чему же равен Икс? Я переношу неизвестное по другую сторону равенства.

Возможно, он равен сущей ерунде вроде единицы, но может оказаться и тысячью ужасающих подробностей. Женщиной, которая меняет лица, когда думает, что ее никто не видит. У которой несколько голосов – для друзей, для навязчивых незнакомцев, для… доверчивых малявок вроде меня. Или все взрослые такие, просто я никогда об этом не думала?

Икс в квадрате равен тридцати шести, так что… Так что никто не работает в школе под одним именем, а посылки из-за границы получает – под другим. Может, она шпионка? Папа рассказывал мне, что раньше шпики были на каждом шагу, что‑то вынюхивали, высматривали, а после доносили в полицию или отправляли послания в другие страны. Глупости, что делать шпионке в девичьем пансионе или обычной городской школе?

– Панна Бергман, я жду ответа, – вновь скрипит учитель. Смешки становятся громче, так что он шикает на класс, и они затихают.

Что делать такой притворщице рядом с детьми? Что ей от нас нужно? Нет, не от нас. Что ей было нужно от девочек в пансионе, а потом от меня? Это нечто было, а потом исчезло. И вот она ходит по улицам нашего города, прижимая к груди пакет с доброй дюжиной марок и штемпелей, озираясь при этом, как воровка.

– Садитесь, Сара. Я очень, очень разочарован. Уже третья двойка! Если не возьметесь за ум, то не выдержите годовые экзамены.

Без споров кладу мел на блюдце на учительском столе и, не поднимая глаз, возвращаюсь за свою парту. Пусть ставят хоть единицу, раз мне не под силу найти неизвестное.

Впрочем, я была не единственной, кто терялся в догадках. Наловчившись таскать газеты у отца и подсматривать их содержимое у лотков, я узнавала, как проходят поиски убийцы Павелека. На самом деле, все стало очень скучным – журналисты писали одно и то же: дескать, евреи не могут без крови младенца справить Пейсах! Да какой из Павелека младенец? К тому же вместо подробностей убийства чаще пишут о том, что сказали какие‑то политики… Видимо, душе гадкого мальчишки, если только она у него была, никогда не найти покоя.

Была, правда, одна статья. Я прочла ее, стоя на улице, пока газетчик не накричал на меня. Там говорилось, что Павелек был как‑то связан с бандой торговцев краденым. Может, в этом все дело? Но что мне в этом за печаль! Мне довольно собственных.

Я решила снова проследить за пани Новак. Нет, не за пани Новак, а за Викторией Роговской. Вдруг узнаю что‑то